«Гос-споди, – думает теперь, покоя горячечные упреки женщины под широкой ладонью, – вот и…» – Постой же, постой, – причитает, уже озлясь, но и жалостью обмякая: «знал ведь, не брать бабу», – пойди до утра… утром… иди – подумаю…

И лежит потом, глядя на равнодушный провал оконца, ожидая того немногого, что осталось до утра: «ох ты-и дела вот как значит а что же я с Сэдюком… нет теперь как будет…»

И еще один человек в фактории не спит в эту лунную ночь. Но Иван Кузьмич не знает, что к ночи вышел отец Варсонофий и вернулся по их влажному следу к поваленному шалашу, а потом долго сидел с Сэдюком, допивая оставленную купцом водку.

– Итика нету, – качал головой старик, больше для себя говоря это. – Плохо без него… найдет, может?

– Худо тебе будет, – вздохнул хрипло попик.

Старик лишь глянул на него с усмешкой, которую русский принял за упрек себе.

– Иван ведь тоже не хотел, – ответил Сэдюк, – И ему худо.

Гость посмотрел на него удивленно: «Да?»

Утром старого Сэдюка уже не было в стойбище, отринувшем своего тойона и, в надежде на ублажение этим Большого Ивана, беспечно ожидающем во сне новый день, который продлит жизнь, даст и пищу.

Только одна сгорбленная ловкая фигура прошла на самом рассвете от фактории через стойбище, будя ленивый лай собак. За спиной Еремея висел короткий казачий карабин, к поясу петлей был прихвачен топор; старший приказчик, нисколько не скрываясь, прошел берегом вверх по реке, а час спустя уже остановился на притоптанном плесике и спокойно присел на корточки, раскуривая сладкий мягкий табак в короткой трубке. «На ту сторону пошел… ладно», – подумал без суеты. Неторопливый легкий снег грозил занести следы, но Еремей так и попыхивал дымом, вглядываясь в ровное серое пространство, уходящее к порозовевшему горизонту. Там к небу потянулась тоненькая ниточка: «Версты три… куда ему торопиться… костерок завел…» – он перенес к стволу корявой сосны заплечный мешок и устроился еще удобнее, опершись спиной на теплый ствол.

Иван Кузьмич знал, кто ушел из стойбища, но никак не мог ожидать того, кто в это утро появится…

Поначалу вернулся от тунгусов отец Варсонофий.

– Ты мне не мешай! – сходу встретил его Бровин.

Сидит купец все за тем же столом, беспорядочно заставленным вчерашней и свежей закуской, грязная посуда горкой сдвинута к краю. «Не рано ли с утра?» – кивает священик. Водочная четверть заметно тронута, и хозяин с хрустом заедает капустой только опрокинутый стакан. Лицо его немного побурело, и брови сошлись, но глаза трезвы и подернуты краснотой от бессоницы.

– Сапоги бы обтер чем… да садись уж, – он наливает, плеснув на столешницу, подвигает стакан священику. – выпей. И не говори мне ничего… нынче. Да и чем ты недовольствовать можешь? На что пенять мне?.. А хочешь, хочешь – вижу!..

Он оглядывается через плечо, куда смотрит Варсонофий. Девушка в углу сидит неподвижно, выпрямив спину и бездельно сжав коленями ладони. «Здесь жить станет Катерина», – роняет Иван Кузьмич.

– Остаемся мы, Варсонофий… дела у меня, – голос его поднимается до писка. – Зимовать ли будем…

Слышен вздох за занавесью: «О-ох!» «Зимовать», – повторяет купец и смотрит на тонколицего попика, который привычными пальцами расчесывает гущу волос, а взгляд его отчего-то тревожен Бровину, хоть и неподвижен и будто в себя обращен.

– Выпей же, – настаивает Иван Кузьмич.

– Говорил я с Сэдюком, Иван, – утерши губы тыльной стороной ладони и продышав горячую волну, тихонько рокочет попик.

– Ты закусывай пока… вечно ничего не жрешь! Пастве своей какой пример кажишь, – пытается его отвлечь Бровин.