За уступом, далеко внизу среди каменной россыпи, на расстоянии похожей на руины домов, обрушенных, разметенных страшным землетрясением, я углядел двух всадников, неспешно отдалявшихся вниз по ущелью. Чтобы не обозначать место злодейства, с собой они прихватили в повод и моего Прыгуна.

 «Что, суки, взяли?!» – положив ладонь на сгиб руки, погрозил кулаком я им вслед, смастерив всем понятный, тешущий самолюбие жест.

 «Мы ещё посмотрим у кого галифе-то поширьше!» – утешался я, устало переступая по камням в сторону перевала Рачкулик.

 Я сидел перед телевизором в разлагающей удобности кресла и смотрел передачу про животных. Рассказывалось о стаде зубров, живущих в подмосковном заповеднике. Заняв вполоборота половину телевизионного экрана, не смущаясь съемочной суматохи, крутогорбые, курчаволобые животины подслеповато, казалось, с недоумением рассматривали гостя Николая Николаевича Дроздова – моего университетского преподавателя и доброго знакомого. Месяц назад, когда он по каким-то своим делам оказался в институте, где я работал, мы накоротке, по-приятельски переговорили с ним, повспомнали общих знакомых. А теперь вот надо же, опять встретились! Только сейчас уже не переговоришь.

 Дом, где я в настоящий момент активно бил баклуши, без передыха пялясь в экран телевизора, представлял собой саманное сооружение о семи небольших окнах, в котором имелись две комнаты и подобие кухни. В одной из комнат со стенами, выкрашенными меловой побелкой, я и обретался. На стареньком диване, стоящем справа от меня, по-хозяйски возлежал, раскорячив ноги, Сабитов Ринат Рашидович.

– А почему вас прозвали Балыкбаем, Ринат Рашидович?

– Так ведь, к-хе, к-хе, к-хе, – зашевелился, облокотился на диванный валик, хозяин дома, – так ведь не меня, а предшественника, бывшего владельца этого дома так звали, пока он не помер. Он, как и я работал инспектором рыбоохраны – рыбный хозяин, хозяин рыбы переводится, – поелозив, поудобней пристроил на подушках дивана свой зад Сабитов. – Я этот дом два с половиной года как купил. Помогаю по мере сил общественным инспектором рыбоохраны. По наследству, стало быть, и зовут.

– Гляжу я на себя любимого, – приподняв пальцем губу, рассматривал вчера поутру Балаянц дырку на месте своего отсутствующего зуба, – вот ведь какой красавец в кривом зеркале!

 Я пооглядел на себя любимого в висящем над телевизором зеркале: – «А что, нормальная такая физиономия! И чего она кое-кому не нравится? Ну, если небритая только!»

 Самочувствие сейчас было такое, будто в одиночку, как в молодости бывало, я разгрузил пару фур, заполненных под завязку тяжеловесными коробками с заморскими фруктами. Хотелось не просто сидеть в удобности и бить баклуши, околачивая груши или те самые заморские плоды. Хотелось культурно турнуть с дивана хозяина дома и поспать. За моей головой в то же зеркало наблюдалась противоположная стена комнаты, увешанная пейзажными репродукциями, вставленными в простенькие рамки, и незамысловатые часы на батарейке. Сделав поправку на зеркальное изображение, можно было понять, что на часах сейчас было начало девятого вечера.

 Я вполуха слушал Дроздова, переместившегося в телевизоре из Подмосковья в далекую Австралию, увлекательно рассказывающего об экзотических, живущих только на этом континенте животных, и восстанавливал в памяти события сегодняшнего дня: вспоминал утренние сборы, аспирантку, наблюдающую как я затягиваю подпруги у хитрюги-Прыгуна, ее дерганую улыбку, испуганную растерянность, прятавшуюся во взгляде; сознание по-садистски, раз за разом возвращало воспоминание о диссонирующем на фоне скал густо-красном потеке крови, натекающем из-под рукава штормовки; навязчиво воспроизводило в голове голоса убийц, гнетуще звучавших в мрачном сумраке грота; в убыстренном ритме чаплиновских кинолент прокручивало в голове сумбурный калейдоскоп сегодняшнего спуска в райцентр…