Вчера вечером, ворочаясь в спальнике, прокручивая в голове варианты, пытаясь оценить все возможные обстоятельства, в которых мог сегодня оказаться, я предполагал и самое худшее. Мне припомнилась и эта трещина. На худой случай и ее я взял на вооружение, отдавая себе отчет в ненадежности этого «небезвредного для здоровья» варианта. Но, как говорится, за неимением гербовой… Эта отчаянная возможность оставалась сейчас единственной. Пересекать фирновое поле, идти в сторону ледникового перевала, учитывая вчерашнюю неудачу и сегодняшний цейтнот, было самоубийственно. Да и знание о многочисленных смертях, случившихся в свое время на этом леднике, навязчиво давило сейчас на психику.

 Запутывая следы, я приложился запачканной кровью рукой к краю трещины, оттер ладонь ледяной крошкой, как мог обвязал ее носовым платком и, отойдя вдоль трещины метра три, остановился как раз над нижним гротом. Не концентрируясь на саднящей, пульсирующей в локте боли, достал припасенный втихую от Никитича и Балаянца штопорный альпинистский крюк с загодя привязанной к нему метровой узловатой веревкой и лег на живот. Аккуратно, стараясь теперь уже не оставлять кровяных следов, я опустил руки в трещину и, подбив камнем, ввинтил крюк в срез рыхловатого льда, в который за прошедшие годы, кристаллизуясь, превратился снежный обвал, засыпавший рантклюфт. Крюк плотно, до упора вошел в ледяное тело на полметра ниже его поверхности.

 «Ну, миленький… Только бы выдержал!»

 Уперевшись подраненной рукой в край ледяного разлома, покривившись от боли, я зажал другой рукой у самого крюка узел и, аккуратно спустив ноги, завис на веревке чуть ниже края трещины. Кратковременно переместив тяжесть тела на подраненную руку, я перехватил веревку у следующего узла, чуть спустился, и, подтянув ноги, с трудом заполз в нижний грот. Заклинившись в потолок ледяного лаза плечом, я высунулся наружу и, не смотря в пугающую глубину, дотянувшись, вывинтил крюк. Достав из начавшего уже намокать кармана штормовки прихваченную наверху ледяную труху, я попытался затереть оставшуюся на мокреющей от начинающего дневного подтаивания стенке трещины дырку от крюка. Теперь если не знать наверняка, увидеть ее было сложно.

 Приходилось тешить себя надеждой, что Османкулов с чабаном поверят в мое падение в трещину. Так и не разогнувшись из-за небольшой высоты ледяного тоннеля, оставив за спиной светлое пятно входного проема, я немного переместился в хмурную глубину грота. Впереди устрашающе темнела внутренность опасной, извилисто-скользкой ледяной кишки, полого уходящей вглубь льда, в неизвестность. Знай заранее о невозможности уйти через Рачкулик, я вполне возможно смалодушничал бы, остался бы на Кара-Баткаке. Малодушие, утешаем мы себя в таких случаях, это разумная разновидность предусмотрительности. От высыхающего пота меня слегка зазнобило.

 Преследователи особо не торопились. До перевала был еще километр с большим гаком пологого снежного фирна, на котором негде было укрыться, где на каждом шагу ожидали своей жертвы трещины, затаившиеся под смерзшимся за ночь, но все же ненадежным снежным настом. Лишь минут через восемь-девять услышал я отдаленный хруст шагов по обтаявшему льду.

 «Все-таки была фора-то!» – посетовал я на себя, но тут же спустился с небес на землю: коллектор, скорее всего, подождал чабана на гребне уступа. А потом они вполне могли еще минуту-полторы рассматривать в бинокль фирн, выискивая на снегу мой силуэт, прикидывать направление моего движения по льду.

 «Не было форы!» – утешился я.

 Почти метровый слой льда отделял меня от преследователей. Дыхание мое уже более-менее утихомирилось, но было все еще немного натруженным, демаскирующим. Чтобы меня не услышали, я стал делать глубокие, менее шумные вдохи-выдохи.