Вчера после завершения фототеодолитной съемки Ашу-Тора Никитич отправил с частью оборудования довольного окончанием работы коллектора вниз к лошадям. Втроем мы неторопливо поднялись до громадной каменной чаши, венчающей ледниковое урочище, до снегового массива фирна, где и взяли пробы плотности снега. Управились мы быстро и, потому как утром выехали чуть ли не затемно, времени у нас оставалось с избытком. Завершили мы работу всего-то в километре с небольшим, в прямой видимости от ледникового перевала, на который сами никогда еще не взбирались. Не особо сопротивляясь (любознательность ученого-гляциолога, что с ней поделаешь?), Никитич дал уговорить себя на авантюру – нам захотелось своими глазами взглянуть на здешние сырты, которые были совсем рядом, за пологой снежной седловиной в верхней части Ашу-Тора. Из-за жаркого в этом году лета поверхность льда на леднике обнажилась, трещины раскрылись и хорошо просматривались, оставаясь, по большому счету, лишь на срединной и верхней части фирна присыпанными чуть вогнувшимся над пустотой ноздреватым слоем снега, заметно обозначавшем местонахождение опасных участков. Достичь перевала казалось делом плевым.

 Собравшегося уже было пойти на перевал Балаянца Тренев начальственно выматерил за оказавшийся здесь вдруг на леднике неисправным альбедометр, сунул ему в руки только что попользованный плотномер, полевую сумку с записями наблюдений и в воспитательных целях отослал вслед за коллектором вниз. Наметив, по его мнению, наиболее безопасный маршрут, Никитич поправил на носу простенькие очки с темными стеклами и первым шагнул в сторону перевала. Доверившись опытному гляциологу, я беззаботно отправился вдогонку за ним, строго ступая по его следам. Мы не дошли до перевального перегиба самую малость, когда ушлый «первопроходчик», еще не дошагнув, не завершив шаг, обрушил вглубь трещины часть снежного наста. Лишь вывертом, мгновенно упав на спину, он смог удержаться от падения в разом распахнувшуюся темнеющую пропасть. Идти дальше Тренев категорически отказался. Поначалу меня это расстроило. Но, вспомнив недобрую репутацию здешнего ледника, я представил себе трещину глубиной в три-четыре пятиэтажных дома, поставленных друг на друга, и с чистой совестью капитулировал. На обратном пути, оступившись, я чуть отшагнул с натоптанного следа: тело мое враз ухнуло вниз, вмиг застопорилось, повиснув над узким ледяным разломом лишь на локтях. В тот момент я явственно почувствовал, как на затылке зашевелились волосы.

 За время, потраченное нами на дорогу к перевалу, набравшее силу послеполуденное солнце, сиявшее в небе как новенький царский червонец, сделало свое дело: снежный наст на фирне насытился влагой, чуть просел, стал еще более рыхлым и непрочным. Чтобы не испытывать судьбу, мы пошли поперек склона, стараясь держаться между едва приметными ложбинами осевшей снежной корки, закрывавшей ледяные пропасти. На границе скал, обрамлявших снежно-ледяную котловину фирна, в нижней его части мы и приметили трещину, к которой я сейчас направлялся.

 От края ледникового тела, окаймленного скалами, трещина рассекала ледник почти до его середины. Между крутым склоном скалы и льдом пролегал засыпанный несколько лет назад снежным обвалом рантклюфт – неглубокая выемка между скалами и ледником, забытое гляциологическое название которой напомнил мне Никитич. Рантклюфт образовывался при таянии из-за разной теплоемкости камня и льда. Талая вода, стекавшая по уклону рантклюфта, промыла себе путь под слоем обрушившего со скал снега, образовав между скалой и краем ледника тоннель, поделенный теперь расширившейся двухметровой трещиной на два ледяных грота – верхний и нижний.