– Сожалею, конечно, ты хороший оперативник, по-гамбургскому счету, один из лучших… Но, может быть, оно и к лучшему? Таким как ты в полиции карьеру трудно сделать.

 «Задницу ты лизать, прогибаться не умеешь!» – может быть, несколько вольно истолковал я тогда для себя слова генерала. Позже, уже после ухода из органов, по-капитулянтски думалось о поспешности увольнения, о нереализованности компромиссных решений.

 Объявили посадку на рейс до Бишкека. В бутылке оставалось еще грамм восемьдесят виски. «На дне тарелки вся сила прячется!» – усердно вдалбливала мне в голову бабушка в детстве. Сделав поправку на существующую реальность, я разлил остатки заморского напитка, оголив тем самым дно бутылки и, чокнувшись со стаканом провожающего, предложил:

– А теперь давай уже стремянную! Надеюсь, до трапа под рученьки проводишь? Запрещенных к перевозке веществ и предметов не имею и иметь не хочу!

– Это ты там перед таможенниками каяться будешь, – сноровисто выпил свое Полосин и завершающе обтер тыльной стороной ладони рот. – А до трапа – с нашим почтением! Кстати, а за каким ты в Киргизию-то, в заграницу эту?

– А я на Иссык-Куле еще студентом практиковался. Я же географ по образованию, геофак МГУ закончил. Знаешь, Леш, места там необыкновенные! В горах все по-другому – и люди вроде как не такие, и обиход непохожий, – неодобрительно оглядел я затрапезную внутренность кафешной подсобки и в свою очередь вглоток осушил последнюю, теперь уже «стремянную» порцию алкоголя. – Вот потому раз в два-три года туда и мотаюсь, балую себя – отдохнуть, друзей повидать, себя показать. Кстати, начальству, ну, ты знаешь кому, при случае скажи поклон, что хорошо выгляжу, – хохотнул я. – Пусть за меня порадуются.

– С превеликим удовольствием, – заухмылялся Леха, слышавший о моей истории с увольнением.

– Слушай, Паш, – уже после всех посадочных формальностей, выходя из автобуса к трапу самолета вместе с пассажирами рейса, поинтересовался Полосин, – поведай служивому, каково тебе там, на твоей новой дорожке, на гражданке-то?

 Леха неопределенно помахал рукой в воздухе, пытаясь невербально углубить свою мысль.

– М-м… ты не поверишь, я теперь нормальный человек! С кем ты, Леха, в конторе каждый день общаешься? – не стал я интеллигентно рассусоливаться. – С человеческим отребьем, с отбросами! Дерьмо, твоими же словами, ежедневно перелопачиваешь! И на людей, само собой, смотришь с точки зрения золотаря! А людей-то нормальных, – с хмельным удовольствием я оглянулся на двух симпатичных попутчиц, – людей-то хороших вокруг сколько!

– О-о-о, заговорил-то как! – скосив глаза на моих попутчиц, хмыкнул Леха. – «Людей хороших», «людей хороших…» – задразнился он. – Когда у человека много хорошего, то сразу возникает вопрос: «Откуда?»

– Вот, вот, мент – он и есть мент! – засмеялся я.

– Па-а-думать только, какие мы теперь стараемся казаться наивными, бесхитростными, ну, прям, как та пятнадцатилетняя ученица-цыпочка, старательно делающая вид, что не понимает, зачем раздевает ее бессовестный сосед-старшеклассник! – тоже заулыбался Полосин, – Он, видите ли, «стал нормальным человеком!» – попытался глумливо собезьянничать мою интонацию Леха. – Нет, Паш, не верится мне что-то! Не бывает бывших оперативников! Оперативник, настоящий оперативник, прости за неоригинальность – это диагноз, это неизлечимо! Да, мне ли тебе об этом говорить! – в сердцах пристукнул он кулаком свою же ладонь, выплескивая эмоции, энергичным жестом усиливая хмельную пафосность слов. – Оперативник, Паша – это не профессия, это как половая ориентация! А ее не поменяешь! – понизив голос, продолжил он, заинтересовавшись стройными ножками стюардессы, вышагнувшей из самолета на верхнюю ступеньку трапа. – Ты там давай повнимательнее, а главное поаккуратней в загранице этой, – кивнул он в сторону ножек. – А нам, – деланно поскучнел Полосин, – нам здесь остается только мрачные будни и свинцовые мерзости.