– Батюшка молитву читает. Слышь, как голос гудит. Знатный батюшка, голосистый. Не наш с Троицкой церкви, у того голос жидкий. С крепости самой, должно быть. Теперь батюшка крест протягивает целовать офицеру.

– А офицер Мирович какой из себя, красивый? – неожиданно спрашиваю я с женским интересом.

– Был красивый, да сейчас весь кончится! – юродствуя, смеется пьяненький оборванец без зубов, что все время наваливается мне на спину. Я брезгливо отталкиваю вонючего бродяжку и спрашиваю мальчишку на дереве:

– Ну что там?

– Мирович скидывает епанчу голубую, богатую, на доски прямо палачу под ноги и стоит в одной рубахе. На небо смотрит, крестится. Лицо у него белое, румяное. Не видать, что боится. Теперь прощения у людей просит и кланяется.

– И -и-и… тонким голосом начинает завывать какая-то баба и толпа тревожно шевелится.

– Теперь он крест шеи снимает и иконку нательную, да батюшке отдает, что б, значит, в церкви за его душеньку грешную молиться не забывали. – громко, уже всей толпе, комментирует происходящее на эшафоте мой личный корреспондент. – Перстень с руки стягивает, богатый перстень, ишь как блестит, и палачу подает. Это, значит, чтоб с одного удара голову срубил, не мучил зря.

– Господи! Господи! Может его все-таки помилуют? – с надеждой спрашиваю я, позабыв разом все, что знала по истории.

– Нее… Поздно! Он уж на колени перед плахой встал. Волосья белые, длинные сам от шеи отвел и голову на чурбан укладывает.

Я в ужасе зажмуриваюсь, в ожидании стука топора, и тут вся толпа со мной рядом громко ахает. Потом слышу человеческий гомон, шум и оглушительный деревянный треск.

– Чего там? Кончено? Кто это кричит так? – спрашиваю я с опаской.

Оказывается, от людского содрогания в момент казни Кронверкский мост шатается, дрожит, перила его обваливаются, и толпа с воплями и стонами валится, в полную воды, протоку.

– Казнили Мировича! Не помиловали. Палач голову за волосы поднял и всем показал. Народ со страха и повалился. – с дрожью в голосе говорит побледневший мальчишка и медленно сползает с дерева.

– Это все не про меня! Это все не со мной! – уговариваю я себя. – Это все случилось 250 с лишним лет назад. Даже хорошо, что я вижу не очень хорошо и картинка казни не останется у меня в памяти. И плохо, что я об этом далеком времени знаю так мало. Хотя, место, где совершалась казнь, я угадала. Сытный рынок и сейчас находится почти на том же месте, недалеко от моего дома на улице Пионерской. То есть, она, конечно, не Пионерская еще, а Большая Гребецкая. Слава богу, что шпиль Петропавловки виден отовсюду. Спасибо Петру Алексеевичу! Домишки-то все вокруг низенькие, деревянные. Это на другой стороне Невы дворцы, особняки и парки, а здесь сплошь деревенские домики, обнесенные заборами. И огороды с ровными грядками моркови, репы, свеклы и капусты, которые успевают вызреть на нашей небогатой земле. Я читала, что все жители Петербурга были обязаны мостить тротуары и проезжую часть перед своим домом. Они нанимали каменщиков, крестьян Ярославской, Тверской и иных губерний, что приходили в город на заработки. В центре Петербурга почти все улицы были замощены «диким камнем» – булыжником, в некоторых местах – каменными плитами. Но на окраинах, как я вижу, дело обстоит совсем иначе: на немощеных улицах растет трава и стоят огромные лужи. В дождливое время, я думаю, здесь в непролазной грязи должны тонуть не только пешеходы, но и экипажи. Вот бы мне прогуляться по Невскому проспекту, посмотреть на Летний сад и набережную Невы. Набережную, кажется, при Екатерине стали одевать камнем, как и земляные стены Петропавловской крепости. Только экскурсионную программу мне пока следует отложить и подумать о еде и крыше над головой.