Даже через мягкую подошву кроссовок я ощутил, как земля делает вдох, чтобы кашлем отторгнуть, изрыгнуть несколько килограммов тротила, сконцентрированного в заложенном по всем правилам минно-взрывного дела фугасе. Опережая короткую команду «ложись», я распластался на обочине дороги, вжимаясь всем телом в придорожную насыпь. Уткнувшись лицом в грязь, сжал руками голову, закрывая ладонями уши и затылок. Гром взрыва прервал команду «ложись» на последнем слоге, ударил по ушам, почти одновременно с ударом горячего спрессованного молота взрывной волны.

Дорога встала на дыбы, и в небо устремился растущий столб камней грязи и дыма, а не найдя в небесах поддержки, раскрылся зонтиком, шляпкой ужасного, ядовитого гриба. Я не видел его, с закрытыми глазами втягивая на вдохе расплющенными ноздрями всякую гадость, – я его знал. Нет, это не гриб, это огромный бутон цветка, смертельно-серого цветка, мгновенно вырос и расцвел на пути группы инженерной разведки, которая ежедневно разминировала дороги, работая на грани нервного напряжения, где расслабление смерти подобно. Один неверный шаг, неверное движение – и распускается адский цветок, вырастая на месте, где благодатной почвой для него становится смертельная ошибка либо дьявольская гримаса судьбы в виде радиоуправляемого фугаса.

Вырвавшийся из преисподней, адский бутон распускается, разделяя жизнь на «до» и «после». Вырастает мгновенно, и, чтобы отличаться от встающей дыбом, опаленной чеченским солнцем придорожной земли, разукрашивает свои мерзкие серые лепестки фрагментами солдатских тел – руками, кишками, ногами, вырванными из благоухающего всеми прелестями цветущего и по-матерински нежно-ласкового начала кавказского лета.

Не успел еще развеяться дым, а саперы мгновенно откатились, приняли боевой порядок, ощетинившись оборонительным кольцом, отработанным до автоматизма не на учениях, а в самых что ни на есть боевых условиях, ожидая внезапной атаки либо подлого обстрела из засады.

Старший лейтенант, которому, судя по возрасту и абсолютно седой голове, давно уже пора командовать полками, осипшим голосом на понятном только ему и его бойцам языке прокричал пару отрывистых коротких фраз, делая упор на выкрикиваемые цифры, и, получив такие же цифровые ответы, стал бледнеть на глазах. Его одутловатое круглое славянское лицо вмиг осунулось, на нем выделились неестественно огромные пульсирующие желваки. На похолодевшем бледном лице медленно краснели, наливаясь кровью, некогда добрые голубые глаза. В этих глазах была и боль, и злость, и ненависть. Этим озверевшим взглядом он шарил по «зеленке», прожигая, как лазером, деревья, кусты и всякую поросль, стеной подошедшую к дороге, выискивая тварей, скрывающихся в зеленой непроглядной чаще.

Вспомнив о моем существовании, он повернул голову, оценив меня в данной ситуации больше как обузу, нежели как помощника, и продолжил отдавать команды своим бойцам, и радиоэфир, координируя действия идущего на удалении автомобиля «Урал».

Взгляд военного офицера кардинально отличается от мировосприятия оперативника: для него взрыв – это только начало, и он обшаривает взглядом все вокруг, просчитывая и выискивая, как и откуда ожидать дальнейшего развития угрозы. Я же, как оперативник, воспринимаю взрыв как произошедший факт и, подняв голову, первым делом уткнулся взглядом туда, где еще все слабо просматривается из-за расползающихся, оседающих клубов пыли, профессионально фиксируя место происшествия и только потом расширяя сектор внимания.

«О БОЖЕ!» – оседающие клубы пыли открыли корчащееся посреди дороги тело солдата.