Раннее детство я провел больше с нею, а, как я теперь понимаю, я был далеко не ангел.

Баба Оля водила меня с собой на похороны и поминки, так как мама всегда была на работе в колхозе, а оставить меня было не с кем. Насмотрелся я тогда на плач и горе, потому что стали помирать её ровесницы и подруги почти каждую неделю, а у неё – полное село крестных, она идёт и меня с собой берёт. Все плачут, она плачет, и я плачу….

А однажды приходим с похорон домой, а я по малолетству и по глупости спрашиваю её: «Баба Оля, а твоя очередь умирать – когда?».

Мама пришла с работы, а баба Оля плачет: «Вот, Дуня, что спрашивает меня этот арештант («арештант» – было самое ругательное слово в отношении непослушных детей). Я его вожу на поминки, даю ему самый вкусный кусочек, а он спрашивает, когда моя очередь умирать».

Так мы все втроем и плакали….

… Очередь её пришла в 1958 году в начале весны. Мы её проводили в последний путь на кладбище, и я заболел. Не выучил какое-то стихотворение Лермонтова, и учительница поставила мне одну из первых в моей жизни двоек. Одноклассники сказали ей, что у меня умерла бабушка, но двойка была уже поставлена в журнал, и ничего изменить было нельзя.

Фотографии с бабы Оли у нас не сохранилось….

И всем им я посвящаю это стихотворение:

МАТТИОЛА

Вдруг запахло сильно маттиолой,

И сверчок зацвиркал во дворе.

Вечер наступил. Я  – с бабой Олей.

(Пора угомониться детворе).

Пылают в печке  стебли кукурузы,

Борщ кипит в железном чугуне,

Тявкнула на нашу Мурку  Рузя,

Дым из печки полетел к луне.

Мы ждем с работы маму. Ей – подарки:

Накрыта мамалыга рушником,

Натерта  брынза, разогреты шкварки…

Мы с бабой Олей маму Дуню ждем.

Она – в колхозе. Задержалась. На свекле.

На погрузке будет – сколько нужно.

Маттиола пахнет во дворе,

Мы готовим с бабой Олей ужин.

И, как будто, в самом деле, я -

Ещё пацан. Гляжу в огонь печурки.

И, как будто, мать ещё жива,

И я играл с Володей Трубачевым в жмурки.

И живы все мои друзья-односельчане:

Савчук Василий, Коля Романюк,

Бабан Иван и Мариуца Ваня,

Саша Пасечник и Миша Баланюк…

Как будто б живы все: и бабка Мариоара,

И дядя Жоржа Мотря жив, и тетя Геня …

Роберт де Кастро, дяди Лешин друг…

(… Запершило почему-то в горле вдруг…).

И будто бы жива и баба Оля,

И дядя Леша пришел из лагерей…

…Отчего ж ты мне запахла, маттиола?

Ведь нет тебя сегодня у моих дверей…

26 -27 августа 2010 г.

НА СНИМКЕ: Слева – тётя Евгения Михайловна Ротарь (Дьякова), справа – моей маме Дуне

– 9 лет.

Фото 1929 года.

Фото 1947 года. Мне три года.

Читателя могут смутить некоторые строки моих стихов, которые сегодня без пояснений не

так легко понять. Например:

«Что останется мне – Это солнечный свет

Из окна на глиняный пол».

Глиняные полы в крестьянских домах давно «вышли из моды» и заменены деревянными, линолеумными или паркетными.

Мне же запомнились столбы солнечного света, направленные на жёлтую плоскость пола крестьянской хаты, крытой соломой.

Это значило, что наступила весна.

Рядом на полу расстелена солома, а на ней уже стоит на тоненьких ножках недавно родившийся козлёнок. Через несколько дней он полностью придёт в себя, и, если ты станешь на четвереньки, то он обязательно прыгнет тебе на спину.

Воспоминания о глиняных полах будят и другую картину моего послевоенного детства – обстоятельства суровой зимы 1949-1950 годов.

Было настолько холодно в доме, что мы с мамой и бабой Олей не могли остановить щёлканье зубов на протяжении всей ночи. Топить было нечем, кроме соломы, которая моментально сгорала, почти не оставляя следов тепла.

Мама брала большой мешок – «цугал» и шла красть солому к скирде, принадлежавшей недавно созданному колхозу.