Всё шло как по маслу. Только через час во время исполнения баллады «Красная кирпичная стена» произошло маленькое ассаже. Как только прозвучали строки: «Если только на пути не встретится / Красная кирпичная стена!» – директор поднялся и вышел из зала. За ним побежали Вера и несколько педагогов. Я видел это. Но не сбился, продолжал петь, только в подсознании мелькнуло: «Козлы!..»

Был лёгкий ветерок опаски и одновременно гордости.

«Красная кирпичная стена» не была ни антисоветской, ни диссидентской. Но, видимо, слова про эту стену из красного кирпича вызвали какие-то странные мысли и аллюзии. Если честно, я этого не ожидал. Но, стоя на сцене в павловопосадской школе, вдруг почувствовал себя заодно с «Машиной», «Воскресением», БГ и чуть ли не со всем затраханным тупыми ублюдками миром.

После концерта Марина поехала в Москву с нами. Она чувствовала, что попала в иной мир, где весело, необычно, умно и свободно.

Мы сидели у меня на кухне, ели пельмени, пили токайское, курили, травили анекдоты обо всём и в общем и целом посылали бытие на три заветные буквы.

Марина то и дело краснела, но от этого была ещё красивее и соблазнительнее. Я обнимал её за тонкую трепещущую талию и съезжал понемногу мозгами.

Особенно меня донимал большой пальчик её голой ноги с аккуратненьким перламутровым ноготочком под кухонным столом. Я ждал, когда Жека и Макс отвалят, мы с Мариной останемся одни и тогда…

Наконец друзья ушли. Захлопнулась входная дверь в коридоре. Кухня была полна сигаретного дыма и немытой посуды.

Мы сидели с Мариной в кухне и о чём-то болтали. Наверное, о моём концерте и о восторге её подружек.

Стемнело. Часы с металлическим браслетом показывали начало десятого.

Марина заторопилась.

– Надо домой, – сказала она чуть хмельным и чуть не слушающимся голосом. – Завтра городская контрольная. Папа с мамой будут волноваться. Проводишь меня?

Господи, как она мне нравилась! Вся! С длинной курчавой льняной причёской, сиреневым тонким платьем, небольшой детской грудью, перламутровым ноготочком на босой ноге, неуверенным голосом и почти откровенными карими глазами!

– Может, останешься? – с лёгким нажимом на «останешься» спросил я.

– В другой раз.

– Какой такой другой?

– Какой-нибудь.

Зазвонил телефон. «Кто-нибудь из студии, – подумал я. – Не спится оглоедам!»

Марина была уже в прихожей. Она причесалась гребешком из своей сумочки с латунным сердечком на ремешке с замочком, надела туфли, оправила платье – и стала ещё красивее. Тем более что лампа в коридоре была неяркая, да ещё прикрытая лукавым абажуром песчаного цвета с нарисованной на нём алогубой улыбкой.

Надо было ждать у моря погоды. Как полагается.

– В другой раз, так в другой раз, – согласился я.

И поехал провожать Марину в уже ставший немного родным Павловский Посад.

Один современный популярный писатель сказал, что сейчас все пишут о прошлом. Настоящее, мол, им неподвластно. Тем более будущее. Потому они и копаются в окаменелостях прошлого.

В этот момент я как раз писал главу о моей первой жене Марине. И задумался. Не обиделся, а, наоборот, возбудился.

Время сейчас страшное. Две страны втянуты в войну. Гибнут города, люди и всё живое вокруг. Это там и у нас. И никто пока не знает, чем закончится этот кошмар.

Так ведь и писатели тоже не знают. У них есть опыт жизни, а не смерти. «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Василий Тредиаковский, XVIII век. Писал он о том, как царь будет расплачиваться в аду за свои злодеяния.

Сидел поэт за столом с пером и листом бумаги, всё знал и строчил свою поэму.

А Радищев потом этим императрице Екатерине – по сусалам!