«Ох, ладно, все эти мысли до добра не доведут, – подумал он, – не зря же говорят, что мысль материальна. Надумаешь себе хворобу – так ее и получишь!»

Вернувшись в палату, Кирилл сел в кресло, закрыл глаза и погрузился в свои детские, спасительные для него сейчас, воспоминания.

Последний перед школой год Кирилл провел в подлинном блаженстве. Мама ненадолго уходила учить своих учеников, оставляя Костика на попечение тети Оли, а когда возвращалась, кормила Кирилла и разговаривала с ним обо всем и подолгу. Он же с удовольствием играл на пианино заданные ему пьески и этюды, читал книжки и слушал радио, к которому недавно пристрастился. Помимо детских передач, ему особенно нравился «Театр перед микрофоном», в радиоспектаклях которого актеры так выразительно читали свои роли, что, закрыв глаза, Кирилл отчетливо представлял себе происходящее на воображаемой сцене.

Особенно ему запомнилась «Корзина с еловыми шишками», поставленная по повести Константина Паустовского и посвященная жизни и творчеству норвежского композитора Эдварда Грига. Причем запомнилась не только сама пьеса, но и волшебная музыка великого Грига. Когда же, спустя годы, он впервые попал в настоящий театр, то долго не мог смириться с тем, что весьма бледное впечатление, полученное им от «живого» спектакля, не шло ни в какое сравнение с теми яркими эмоциями, которые он испытывал от радиоспектаклей в детстве. И, надо сказать, это юношеское негативно-эстетическое отношение к живому драматическому театру осталось у него на всю жизнь, исчезая лишь на спектаклях Георгия Товстоногова в ленинградском БДТ имени М. Горького и постановках Юрия Любимова в московской «Таганке».

А еще он обожал слушать по радио песни – те самые лирические и массовые песни, воспитавшие не одно поколение советских людей, причем получше всяких газетных передовиц и самых умных политинформаций. Слушая невероятно красивые мелодии и тексты – «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля», «Прощайте, скалистые горы», «Холодные волны вздымает лавиной широкое Черное море», «Бьется в тесной печурке огонь», «Споемте, друзья, ведь завтра в поход», «Я по свету немало хаживал, жил в землянке, в окопах, в тайге», «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек», «Темная ночь, только пули свистят по степи», «Шаланды, полные кефали» и другие, многие из которых пел и играл отец, Кирилл чувствовал, как в его груди поднимается горячая волна гордости и любви к своей Родине – синониму страны, к своему народу, а еще конкретней – к матери и отцу, которые, собственно говоря, и олицетворяли для него и Родину, и народ, и страну. Особенно же он любил слушать Поля Робсона – не просто американского, но негритянского певца, – с огромным чувством, низким басом и по-русски певшего «Широка страна моя родная».

Вспомнив об этом, Кириллу Аркадьевичу пришлось признаться самому себе, что он и сегодня безумно любит эти песни; что и сегодня они вызывают у него практически те же чувства, на которые никоим образом не повлияли ни громкие разоблачения преступлений сталинского режима, ни те, пусть менее чудовищные, но не менее мерзкие подробности жизни и деятельности советской правящей верхушки, преданные гласности в первые годы перестройки. А тогда, в 53-м, живя в блаженном неведении, Кирилл радостно впитывал все, что его окружало, и был совершенно счастлив и доволен своей жизнью, ибо никакой другой он, естественно, не знал.

Прислушивался он и к классической музыке, также нередко звучавшей по радио. Он уже узнавал «Полонез» Огинского, «Вторую Венгерскую рапсодию» Листа, «Венгерский танец» Брамса, «Славься» Глинки, «Танец маленьких лебедей» Чайковского, арию Князя Игоря из одноименной оперы Бородина и некоторые другие популярные произведения. В любимой музыкальной школе он начал делать заметные успехи, что откровенно радовало и отца, и маму. В общем, все было так хорошо, что казалось, лучше уже быть не может.