Ленькины стихи, в отличие от анекдотов, Ольке понравились больше, особенно один, с новыми словами, который ей непременно захотелось тут же выучить. Тем более, стишок оказался про ненавистного Гитлера, у которого никак не получалось из трех копеек сделать три целых рубля.

Так, покачиваясь на табурете, периодически спрашивая у Леньки подсказку, Олька старательно приступила к процессу заучивания нового, неизвестного пока миру шедевра:

– Сидит Гитлер на скамейке… Э-э-э… Лень, как-как дальше?..

Ленька подсказывал, и Олька повторяла:

– Х..м лупит три копейки,

Хочет сделать три рубля-

Не выходит ни х..я!!!

А че такое «ни х..я», Лень?..

– Я же, блин, проси-ил! – злился Ленька.

– А-а…Я просто забыла… – виновато опускала глаза она и продолжала учить, – Сидит Гитлер на скамейке…

Повторяла она стишок до тех пор, пока ее взгляд случайно не остановился на незашторенном ночном окне, на освещенном изнутри стекла которого вдруг появился профиль самого отца… Подпрыгнув, словно от удара молнии, Олька вскрикнула и пулей юркнула под одеяло к мирно, на тот момент, спящему Павлику. И, не успела ее такая короткая и ничтожная жизнь промелькнуть у нее перед глазами, как это обычно бывает в критических ситуациях, как отец, мгновенно оказавшись в доме, сорвал одеяло, и словно палач над жертвой, уже возвышался над ней с солдатским ремнемв руке:

– Ишь, засранка о така, шо удумала, га?! Я т-тебе покажу о то Гитлера… Хто тебя научил?! Ну-ка, говори, немедля!!!

Олька рыдала и всячески изворачивалась от обжигающих ударов, но отца, казалось, уже ничто не могло остановить:

– Буду пороть, пока не выбью с тебя о ту дурь! Ну-ка, повтори!..

– Я забы-ы-ы-ыла… Я больше никогда… никогдашеньки не буду… Честное сло-о-о-во… Ма-а-ама!…

– Не верю, шобы ты о так о то быстро забыла! А ну-ка, повтори, засранка, о така!!!

– Я… я, правда, забы-ы-ыла-а.. Ма-а-ма-а … – корчась от ударов, сквозь рыдания верещала Олька.

Не исключено, конечно, если бы Ольку тогда отец не выпорол, она и на самом деле, забыла бы этот стишок про Гитлера с тремя копейками. Но сложилось так, как сложилось, и Ленькино творение сохранилось в ее избирательной деткой памяти, увы, навсегда. По правде говоря, она тогда, хотя и про себя, но все-таки гордилась тем, что не выдала отцу того,кто ее просветил, будучи уверенной, что отец и не догадывается о главном виновнике…

Мама же, в отличие от отца, не порола Ольку, тем более так жестоко, потому что… Наверное, потому что Ольке было достаточно и одного случая, произошедшего с ней на первых в ее жизни летних каникулах.

А дело было так.

Перед самым первым приездом бабы Ариши из Атбасара, мама покрасила в сенях цементный пол, и, дабы он быстрее высох, входную дверь оставила открытой. В тот день Толька, как обычно донимал Ольку, дразнил и, предвкушая встречную реакцию сестры, которая, вероятно, его всякий раз безумно забавляла, ходил за ней по пятам. Мама, как, впрочем, и всегда, не обращала внимания на Толькины забавы, так как была и без того поглощена процессом подготовки к приезду «любимой и долгожданной» свекрови.

Беззащитная Олька, не желая больше терпеть очередную психическую атаку брата, направилась, было, в виноградник, дабы уединиться и переждать, пока Толька угомонится. Но Толик с наводящим жуть упорством следовал за Олькой, которая меньше всего желала, чтобы тот узнал о ее излюбленном месте, где она в трудную минуту делилась горестями и печалями со своим Ангелом. Он все шел и шел за ней, продолжая дразнить, и отступать от своей цели, по всей видимости, не собирался. Вскоре Олькино терпение лопнуло, и она, схватив с грядки попавшийся под руку комок сухой земли, отчаянно запустила его в брата. Толька удачно отскочил, а комок, ударившись о тропинку метрах в пяти от открытой входной двери, рассыпался, и почти все его мелкие кусочки попали прямо на свежеокрашенный пол в сенях… Толька издал вопль, который, несомненно, сделал бы честь всем индейцам мира: