Сегодня он вряд ли может предложить ей что-то стабильное, но жизнь же не закончилась. Сжимать ее гибкое упругое тело в своих руках, кидать его на кровать, вращать, как угодно, впиваться в ее губы, постигать ее до самого предела тайн и глубинной темноты, а потом укрывать ее ночью сползшим одеялом… Почему нужно лишать себя этих простых наслаждений? В свои почти 60 он сам удивлялся тому, как он еще любил все чувствовать до самой последней взрывной капли и как он хотел ее, как безостановочно он ее хотел буквально с первой минуты встречи. И потом. И снова. И когда оставался один в пустом доме. Глядя на фотографии жены, развешанные на стенах, расставленные на камине и книжных полках, он говорил: «Прости, дорогая, но это всего лишь удовольствие, которого требует мое тело, ведь оно живет, живет дальше, живет дольше, чем…»

* * *

Она чувствовала себя очень странно в его доме. Фотографии его жены были развешаны на лестнице, которая вела на второй этаж, расставлены на камине и книжных полках. Вот она маленькая девочка, которая играет в высокой траве вместе со старшими сестрами. Вот она в кругу воспитанников послевоенной монастырской школы в маленьком голландском городке, в накрахмаленном до упругости платье, наблюдает краем глаза за укатившимся мячиком. Вот она с его братом. И на снимке написано: «Я люблю вас обоих!» А тут она сидит, болтая ногой, в рубке корабля, а он спиной к ней с легкостью крутит тяжелый резной штурвал. Вот она в ресторане вскинула на секунду вилку и нож, зайдясь в безудержном приступе смеха. Или они вдвоем в гостиной корабля поднимают бокалы с тяжелым бургундским вином… Ей было понятно, что у него наблюдается настоящее раздвоение личности. Отмечала, что он старается не смотреть на фотографии. Она тихо позволяла ему быть гостеприимным. Громко восторгалась его обустроенным домом, который был действительно хорош и где в каждом штрихе видны результаты его труда. Она то замирала в его объятиях, подчеркивая своей уступчивостью его силу, то отчаянно брала инициативу в свои руки. И он тогда сжимал ее голову, погружая пальцы в густые волосы и расслаблялся, отдавая ей право властвовать над ним. Они ладили. Она прислушивалась к его тяжелому ночному дыханию, а утром брала с благодарностью чашку некрепкого кофе с серебряного подноса, который он за бесценок купил у старьевщика-индуса в Калькутте во время какого-то стародавнего путешествия… «В следующий раз привезу свой кофе», – думала она, ставя чашку на поднос рядом с кроватью. Сказать, что не любит пить кофе в постели, она не решалась.

Следующий раз был через неделю. И не у него, а у нее дома. Они сходили в кино, зашли в бар выпить по бокальчику. Потом вернулись к ней. Он был первым мужчиной, оставшимся ночевать у нее за 3 года жизни в этой квартире, за сотни тысяч часов сна на этой кровати, за трижды по 365 одиноких ночей, за сотни литров крепкого кофе и миллионы прослушанных джазовых композиций… Она видела, что рядом с ней у него просто сносит крышу, а ее прикосновения вызывают почти судороги. «Ладно, – говорила она себе, – все прекрасно, это замечательное развлечение, мне хорошо с ним. Мне ничего от него не нужно, моя жизнь устоялась. Постоянный приятель, любовник, друг – это и так немало! Иногда выйти в ресторан, раз в неделю секс и пару раз в год куда-нибудь вместе поехать. О чем еще мечтать?»

И все шло, как она себе нарисовала, пока… Пока она не заметила, что ждет его звонков, а раздвоение его личности начинает касаться непосредственно и ее своим крылом легкого безумия. «Привет, как дела? – позвонил он как-то вечером на неделе между этими двумя обменными визитами. – Скажи мне, какие у тебя планы на ближайшие недели? Работа и работа? Нет, ничего особенного. Просто февраль… Год прошел… Мои стародавние друзья пригласили меня поехать в Марокко на недельку. Я не мог им дать ответ, не согласовав с тобой. Все складывается хорошо: это первая неделя февраля. Потом я хотел бы, чтобы ты приехала ко мне погостить на подольше, чем просто выходные…»