Но тут же успокоил себя: «Вот глупые мысли! В – не такой уж большой город, это вам не Москва и не Питер, здесь все как на ладони, все постоянно где-нибудь с кем-нибудь пересекаются, где-нибудь кого-нибудь да встречают, все друг друга и не хотят – а видят».

Тем не менее лежал он и всё смотрел: на её открытую, всю в румяных веснушках, спину, на полные плечи с ямочками, на полные, с такими же ямочками на локтях, руки, на неожиданно тонкие запястья, на довольно изящную отмашку кистей – так она помогала себе удерживать равновесие… на полные и плотные, колышущиеся под хлопковым сарафаном ягодицы… на болтающуюся у бедра сумку на тонком ремешке, на растрёпанные ветром и кое-как прихваченные сзади заколкой волосы…

Тут можно было бы сказать, что по мере того, как она удалялась, фигура её… а потом уже и фигурка… начала подрагивать в воздухе и с каждым шагом дрожала всё больше… Нет, не потому, что у Петра Петровича внезапно от солнца или ветра заслезились глаза – вовсе они у него не слезились! И не потому, что песок был раскалённым, – он был тёплым… даже чуть тёплым уже… – всё-таки осень… Не дрожала – ни фигура её, ни сама она – твёрдо шла. Несмотря на грузность и кажущуюся свою неуклюжесть.

«Обернётся? Или не обернётся?…»

Так и не обернулась.

«А всё-таки хорошо, что она ушла, – подумал Пётр Петрович, – а то бы ещё и весь вечер пришлось маяться. Есть, определённо, есть и в одиночестве свои плюсы».

Затем он перевернулся на живот и наконец-то с чувством невероятного облегчения… и невыразимого удовольствия… смог выпустить донимавшие его с самого обеда кишечные газы.

Получилось довольно громко. Ну да бог и с ним – рядом-то всё равно никого нет.

Tanta es la perfección, que tu propia vida te parece una mierda. (исп.) – Столь <велико> совершенство, что твоя собственная жизнь кажется тебе <полным> дерьмом.

Некто об искусстве балета

Я уже не помню, как мы с тобой встретились. Кто кому позвонил, кто кого позвал.

Гуляли по городу. Затем поехали к тебе, пить чай.

Вначале мы действительно пили чай. А затем – какое-то сладкое тёмное и тягучее вино.

После ты показывала мне дом. Мы бродили по огромным залам, холлам, комнатам и переходам, поднимались и спускались с этажа на этаж, ты что-то объясняла, рассказывала о том, что и как здесь было раньше, о том, что ты успела уже изменить и что обязательно изменишь потом, показывала мне какие-то свои вещи, которые уже успела сюда перевезти.

Повсюду сновала прислуга, но на нас мало кто обращал внимание. Все были заняты более важными, чем мы с тобой, делами.

Они готовились.

Завтра свадьба. Завтра ты выходишь замуж.

А сегодня приезжают родственники жениха. Это его дом. Самого его сейчас здесь нет.

И зачем-то ты решила мне их, этих родственников, показать.

Или сама захотела на них посмотреть.

Мы выходим из дома, спускаемся по белым мраморным ступеням и идём к большим чугунным воротам, но не по серой длинной и прямой хрустящей щебнем дорожке, по которой пришли, а по боковой тропинке, пробираясь сквозь тонкую и прозрачную тень каких-то серебристых деревьев, под пение цикад и стрекот кузнечиков; а после петляем между прохладными и душистыми, со смолистым запахом, вечнозелёными растениями, очень тёмными и плотными, выстриженными каким-то замысловатым геометрически правильным узором и образующими настоящий лабиринт, который, судя по всему, ты уже успела не только изучить, но и выучить наизусть.

По временам вечернее солнце выхватывает из тени твои тёмные гладкие волосы, они шёлково и нежно вспыхивают, а затем вновь тускнеют и гаснут. Но тебе и дела нет до этого.