Кое-как встав на ноги, утерев лицо и пригладив, вернув на затылок остатки небогатой своей шевелюры, он попытался пробежать… ну или даже проплыть то место, где образовывались волны, чтобы поплавать на глубине. В целом-то море было сегодня спокойным… Но что-то никак не получалось. Волны набегали снова, били в грудь, плескали Петру Петровичу в лицо, накрывали с головой… Мелкие пузырьки с шипением лопались вокруг него, чем-то напоминая нежный, пробованный им в детстве в Крыму кислородный коктейль, но были они солоны на вкус и скрипели на зубах песком. Глаза неприятно щипало от крутого соляного раствора, и на какие-то секунды это лишало зрения. В уши также попадала вода, лишая слуха. Пётр Петрович отплёвывался, промаргивался, тряс и крутил во все стороны головой, в надежде вытряхнуть из ушных каналов воду: «Так ведь и до отита недалеко…» Отирал лицо и, отворачивая его от новой волны, щурясь и выставляя перед собою руки, пытался подпрыгивать… но волны всё равно снова и снова плескали, толкали, обдавали брызгами, накрывали, оглушали и опрокидывали. А одна из них даже протащила его по песку. «Это же чистый наждак! – причём самой крупной фракции… Хорошо ещё, что не ободрал колен!.. Просто повезло…»

Поплескавшись так некоторое время и попрыгав, то и дело поневоле бросаясь «в пучину волн», побарахтавшись – ибо поплавать ему так и не удалось, – Пётр Петрович вышел из воды, посидел немного на берегу, у самой морской кромки, – будто бы ещё не до конца, не в полной мере, насладился он общением с безудержной стихией, её безбрежным видом, рёвом прибоя в самое лицо и солёным его дыханием, – а затем побрёл обратно к Татьяне и к своим полотенцам, на ходу оправляя не себе мокрые отяжелевшие плавки, в которых к тому же теперь было полно песку. «Интересно, видела она или нет, как я там бултыхался?..»

Пришёл и снова улёгся. Спросил, не хочет ли и Татьяна поплавать, и стал расхваливать своё недавнее купанье… Может, клюнет, пойдёт?.. Но она не захотела, поскольку плавала, как и сам Пётр Петрович, неважно. Зря он вообще завёл этот разговор, потому что теперь она оживилась и взялась поддержать беседу, стала что-то рассказывать о пользе не только морских, но и воздушных ванн… Однако все её оживлённые попытки ни к чему не привели. Беседы Пётр Петрович не только не поддержал, но и всем своим видом дал понять, что тема эта ему неинтересна. Замкнулся. Наконец и она успокоилась. Отстала. Видимо, наконец поняла, что он сегодня не в духе.

Сам же Пётр Петрович более не делал никаких попыток хоть о чём-то заговорить, о чём-то, что было бы интересно хотя бы ему самому, – он лежал молча, глядя в небо сквозь тёмные очки. А потом и вовсе закрыл глаза: «Пусть думает, что я сплю. Или что мне плохо. А ещё лучше – что я обиделся. Да неважно, на что… Может, так ей станет скучно и она сама уйдёт».

Нет, конечно же, он вовсе не обиделся, он давно перерос возраст обид, но пусть уходит – так, и правда, будет лучше – для них обоих: никогда не удастся им приспособиться, притереться, притерпеться друг к другу, особенно ему, Петру Петровичу, – ибо и этот возраст он, к сожалению, тоже уже перерос. А «к сожалению» ли? – это смотря как посмотреть…

«А если не поймёт? То есть не подумает? Так и будет тут торчать?»

«Ну тогда пусть сама обидится, – мелькнула в ответ одним нехорошим мыслям другая нехорошая мысль, – может, хоть тогда уйдёт».

Мысли эти были именно нехорошими. Но других у него сейчас не было. И, зная, что поступает дурно, и что в любой другой ситуации он ни за что бы ничего подобного не сделал, Пётр Петрович собрался с духом… и уже чуть было не сказал Татьяне о том, что так томило его: о том, что зря они встретились – не только сегодня, но и вообще… и что она никогда… и что он ни за что… и что они ещё… или уже…