На исповеди он мог с чистой совестью утверждать, что никогда не любил ни одной женщины, кроме своей доньи Леонор. К рыцарской любви, какую воспевают трубадуры, у него вкуса не было. Незамужние дочери знатных семейств если и появлялись вне дома, то крайне редко, во время больших церемоний. Поэтому куртуазные правила предписывали влюбляться в замужних дам и посвящать им выспренние любовные стихи, холодные как лед. И толку с подобного ухаживания не было. Поэтому он иногда спал с обозными девками или взятыми в плен мусульманками – с ними можно было обходиться и разговаривать так, как взбредет в голову. Однажды он, правда, завел интригу с женой одного наваррского рыцаря, но особой радости ему это не принесло – он почувствовал большое облегчение, когда дама отбыла на родину. Короткая любовная история с доньей Бланкой, придворной дамой королевы, была мучительной. В конце концов донья Бланка навеки удалилась в монастырь, то ли по доброй воле, то ли не совсем. Нет, счастлив он был только со своей Леонор.

В голове дона Альфонсо вдруг пронеслись все эти воспоминания, пусть и не облеченные в ясные слова, но все же дразнящие, и его рассердило, что он завел подобный разговор с дочерью еврея. Притом она ему нисколько не нравилась. В ней не чувствовалось мягкости, женственности, чего-то дамского. Больно уж она скорая на язык – позволяет себе судить обо всем, хоть, в сущности, еще дитя. Какая пропасть между этой Ракелью и златокудрыми христианскими дамами с их холодным величием! Никакой рыцарь не стал бы слагать стихов в ее честь, да она и не поняла бы их.

Он не хотел продолжать беседу, не хотел больше ни минуты провести в этом доме. Тихий сад с однозвучным журчанием фонтанов, с дурманяще сладким ароматом померанцевых деревьев раздражал его. Хватит строить из себя дурака и обхаживать эту еврейку! Сейчас он развернется и уйдет!

Но вместо того Альфонсо услышал, как его собственный голос произнес:

– У меня есть имение неподалеку от города, его называют Галиана. Тамошний дворец очень старый, его соорудили по приказу мусульманского короля. О дворце ходит немало рассказов.

Донья Ракель сразу оживилась. Помнится, она что-то слышала об этой Галиане. Не там ли рабби Ханан устроил свои водяные часы?

– Я задумал восстановить дворец, – продолжал дон Альфонсо, – причем так, чтобы новый не уступал старому. И ты, госпожа, очень помогла бы мне, если бы осмотрелась там и дала совет.

Донья Ракель взглянула на него с недоумением, почти гневно. Мусульманский рыцарь ни за что не осмелился бы в таких неловких и двусмысленных выражениях пригласить к себе даму. Но она тут же сказала себе, что у христианских рыцарей, наверное, все по-другому: правила куртуазии подчас вынуждают их произносить разные излишне смелые фразы, за которыми ровно ничего не стоит. Но тут она еще раз искоса посмотрела на дона Альфонсо и испугалась. Лицо у него было напряженное, хищное, алчное. За его словами стояло что-то большее, нежели куртуазная причуда.

Она оробела, обиделась и сразу замкнулась в себе. Превратилась в важную даму, хозяйку дома. Вежливо ответила, на этот раз по-арабски:

– Мой отец будет счастлив помочь тебе советом, о государь.

Лоб дона Альфонсо прорезали глубокие морщины. Что он наделал! Он заслужил, чтобы его вот так одернули, он должен был этого ожидать. Тут с самого начала следовало проявлять осторожность, ведь он имел дело с дочерью про`клятого самим Богом племени. Всему виной этот проклятый сад, этот проклятый, заколдованный дом – это они внушили ему подобные речи. Он овладел собой, ускорил шаг, и через несколько мгновений они нагнали остальных.