– К чему тебе пускаться в столь каверзные рассуждения, мой многочтимый друг? Тебе ведь известно, что, когда Иероним перелагал Библию, его рукой водил Святой Дух, а значит, слова, которыми Бог обменивается с Моисеем по-латински, не менее божественны, чем слова на еврейском языке. Не стремись к чрезмерно большой мудрости, многочтимый дон Родриг. Пес сомнения всегда начеку, даже во сне. Что, ежели он проснется и с лаем набросится на твои убеждения? Тогда ты пропал. И без того многие твои собратья в других христианских странах кличут наш Толедо городом черной магии, а наши затейливые арабские и еврейские письмена представляются им какой-то сатанинской грамотой. Вот увидишь, тебя еще объявят еретиком, если будешь не в меру любопытен.

И все же спокойные глаза дона Родрига неотрывно следили за хитросплетениями надписей, смущавших ум и душу. Но еще больше, чем сами эти надписи, озадачивал каноника человек, распорядившийся украсить стены таким образом. Старик Муса (дон Родриг сообразил это очень скоро) был безбожником до мозга костей, он не веровал даже в своего Аллаха и Мухаммада. Но, как ни крути, этот язычник был человеком добрым, терпимым, приятным. Сверх того и прежде того – он был истинным ученым. За свою жизнь дон Родриг постиг все, что могла ему дать христианская наука, тривиум и квадривиум[47], – грамматику, диалектику и риторику, арифметику, музыку, геометрию и астрономию и еще, конечно, теологию, а кроме того – все то из арабской учености, что не было запрещено церковью. Однако Муса знал неизмеримо больше, знал все – и не просто выучил все наизусть, а надо всем размышлял. И беседовать с этим безбожником было одним из прекраснейших даров Божьих.

– Это я-то еретик? – с сердечной печалью ответил дон Родриг на предостережение собеседника. – Опасаюсь, что еретик – это ты, мой дражайший, премудрый Муса. И не просто еретик, сдается мне, а самый настоящий язычник, не верящий даже в истины своей собственной веры.

– Ты этого опасаешься? – спросил старый и довольно-таки уродливый мудрец, впиваясь пронзительным взглядом в кроткое лицо Родрига.

– Опасаюсь я потому, что я тебе друг, и мне больно знать, что тебе суждено гореть в геенне огненной, – ответил тот.

– А будь я просто мусульманин, – осведомился Муса, – неужели в таком случае я не отправился бы в геенну огненную?

– Не обязательно, дражайший Муса, – поучительно заметил Родриг. – И во всяком случае, ты бы тогда поджаривался на менее жарком огне.

Муса, немного помолчав, задумчиво изрек весьма двусмысленную фразу:

– Для меня не существует большого различия между тремя пророками, здесь ты, пожалуй, прав. Моисей значит для меня столько же, сколько Христос, а сей последний – столько же, сколько Мухаммад.

– Такие слова мне даже слушать не подобало бы, – сказал каноник, немного отшатнувшись. – Я вынужден был бы принять против тебя меры.

Муса примирительно молвил:

– Тогда считай, что я тебе ничего не говорил.

Беседуя таким образом, Муса иногда вставал, подходил к своему пюпитру и, не прекращая говорить, чертил какие-то круги и арабески. Родриг с завистью и укоризной поглядывал, как собеседник транжирит драгоценную бумагу.

Каноник охотно знакомил Мусу с отрывками из своей хроники[48], иногда старик мог что-то дополнить или уточнить. В хронике много говорилось о давно почивших святых. Являясь в облаках пред христианским воинством, они часто помогали одолеть неверных; также святые реликвии, сопровождавшие христианских воинов в битве, не раз приносили им победу. Муса заметил по сему поводу: святые реликвии, случалось, присутствовали и при тяжких поражениях христиан. Однако он высказал это замечание мягким, беспристрастным тоном и счел вполне естественным, что Родриг обходит это обстоятельство молчанием. Вообще же, он сочувственно и внимательно слушал то, что читал каноник, и тем самым подкреплял его веру в значимость предпринятого труда.