– Успеть бы мне до своего конца испытать хоть что-то приятное, – Раймонд сыпал признаниями, что случалось с ним редко.

– Тогда не усложняй того, что требует простоты, – Максим всякий раз замечая готовность собеседника воспринять его совет, испытывал чувство благодарности.

– Разучился.

– Если умел раньше, сможешь и сейчас.

Дни бездействия приносили облегчение. Ей удалось унять поток мыслей и достичь относительного бездействия ума. Раньше она делала на него ставку, ныне не терпелось избавиться от его тотального влияния. Он не во всем был прав. Она была им обманута. Но сожаления в её возрасте ничего не стоили, и от них следовало избавляться, как только они появлялись. Жизнь к пятидесяти годам обретала иной формат, и он не предусматривал сослагательного наклонения.

Ольга лениво потянулась, лежа в постели, из которой поднималась лишь для того, чтобы сходить в туалет и заглянуть на кухню за водой и фруктами. Она устроила себе разгрузочные дни от всего, что заполняло будни. Грамотно спланированная жизнь также требовала вмешательства. Ничто не могло быть идеальным. Она давно это поняла, и не требовала идеалов ни от жизни, ни от работы, ни от себя.

После сорока лет она просто стала жить. Не быть кем-то, а просто быть. Собой, не собой – все это перестало иметь значение. Только ощущение внутреннего спокойствия приобрело значимость.

За окном, возле которого стояла широкая кровать, пролетали птицы, изредка виднелся в небе след самолета. А ещё там были облака. Мерно проплывавшие мимо миллионов окон, за которыми прятались многочисленные люди, бывшие всем для себя и никем для всех.

Ольга прикрыла глаза, позволяя дреме проявить засевшие в подсознании мысли. Она не любила сны, но от них некуда было деться.

Искусства тоже бывает слишком много. Раньше она такого не ощущала, но ошиблась, отдавая ему первые позиции в своей жизни. Сожалеть при этом не хотелось. Искусство, бесспорно, придавало осмысленности множеству бессмысленных событий и идей.

– Предлагаю посмотреть вот этот участок фонда, – Анатолий Семенович махнул рукой в сторону груды полотен, сдвинутых подальше от центра, будто ими никто не заинтересуется.

– Что-то мне уже не верится в удачу, – Кира испытывала вполне знакомые, даже порядком утомившие ощущения бесполезности и невезения.

– А была ли эта натурщица?

– Я уже и сама сомневаюсь в её существовании.

– Не печальтесь, барышня, смотрите внимательно, вдруг она не плод вашей фантазии.

– А, если плод?

– Я вас прощаю, все мы склонны поддаваться влиянию иллюзий.

Кира предпочла умолчать о том, что была благодарна ему и за это также. Она внимательно рассматривала полотна, ловя себя на мысли, что не запомнила натурщицу в обнаженном виде, больше внимания уделяя ей, когда та приближалась к школе искусств. Полотна, изрядно запылившиеся, выглядели унылыми, указывая на то, что и искусство подвергается забвению, а ведь она придерживалась иного мнения. На душе стало ещё более грустно. Все, существующее в мире, стремилось к краху. Все стиралось.

– Не спешите, барышня, времени у нас много, чтобы не пришлось пересматривать заново, – педагог не сдержал смешок, но звучал тот по-доброму.

– Мне так стыдно за то, что заставила вас тратить время на бесполезные действия, – Кира ощущала себя нелепо в сложившейся ситуации.

– Любое действие носит смысл, а вот тот уже может быть самым разнообразным.

– Смысл моих поисков видится сумасбродным.

– Но вам это необходимо.

– Вам-то – нет.

– Пересмотреть забытые работы тоже полезное дело.

Кира все сильнее ощущала себя взбалмошной особой, впрочем, таковой она и была, особенно раньше. Впечатление, что о ней сложилось, требовало коррекции, по её мнению. И она с особой скрупулезностью продолжила изучение полотен.