Но перед каждой казнью у него так неистово начинали дрожать руки, что он хватался за любую гадость, лишь бы избавиться от похмелья.

Но к концу рабочего дня, где он, захмелев от восторга, играючи превращал людей в безголовые мясные тушки, как на конвейере, по восемь часов в день, как и положено (в мешки для трупов) по трудовому законодательству, отсекая преступникам их буйны головы, дабы сразу же отправить их прямиком в ад (куда они всю свою жизнь только и стремятся, последовательно восходя по ступенькам всё более тяжких преступлений к нему на эшафот), ему начинало казаться, что с утра его руки начинали дрожать от страха. И он, стремясь заглушить в себе малейшие признаки слабости, мчался через весь город к месье Антуану. И изрядно надравшись его волшебного зелья, угрюмо плёлся домой, по пути подрезая всех, кто попадался ему на встречку. Чтобы показать им то, на что он ещё способен!

Лавка месье Антуана терялась за горизонтом печальных вздохов, ибо они были отнюдь не в Париже, а в Дельфах. Волею судьбы, превращавшей его среди этих преступниц в палача. Чего Дионис, будучи и сам поэтом, жутко стеснялся. А потому и хватал за горло всех подряд сортов вина. Что они потом и распивали, распевая под видеомузыкалку популярные тогда куплеты. И альбом с фотографиями, которыми Афродита шантажировала память Фетиды, требуя от неё словесных отрыжек воспоминаний.

– Смотри, – показывала она Дионису, но как бы Фетиде, рожицу, гротескно впившуюся зубами в шампур с шашлыками, – помнишь, это мы ездили с Аресом в Рим? А это…

Пока не кончилось вино.

– Вино обладает удивительной способностью менять мнения, – меланхолично заметил Дионис, разливая остатки по бокалам. – Особенно, когда рядом нет ужина и никто не навязывает вам свой курс их обмена на ревальвирующие из револьвера новизны опасные выводы. Когда собеседник начинает буквально «лить пули». И нет чтобы поддержать его падающую в яму недопонимания инициативу, все пытаются поставить это ему в упрёк. Но не найдя в нём места, поставить это ему в шкаф. Взвалить ему это Это на тонкие плечики. То, напротив, раздувая это никому уже не нужное ЭТО, как воздушный шар, и улетая на нём в небо своей завышенной самооценки. Лишь бы не признавать его мастерство лудильщика. Превосходящего своими литыми формами убогий формализм собеседника, доставшийся ему на курсах кройки и шитья костюмов своих оценок. С которыми тот и примеривается ко всем, с кем общается. Превращая общение в примерочную. Тогда как подлинная цель общения – гримёрная! И разве кто-то виноват, что в вас нет краски? Что вы не умеете работать с тенями, оттенками смыслов? До сих пор, хотя уже никто не пользуется свинцовыми белилами, считаете, что грим ядовит?

Хотя, в целом, Дионис нашел, что у Афродиты было очень мило. Обстановка, как говорится, располагала. Особенно, утопленная в стену кровать с красным, свисавшим прямо с потолка, балдахином, на которой он меж двух «Танюшек Лариных» и уснул.

Не стоит забывать, что это ему понравилось.

Когда Дионис проснулся и увидел Афродиту без одежд, он удивился совершенству строения её тела. Оно представляло собой восхитительную реконструкцию тела Венеры Милосской по поднятому со дна куску мрамора дивным реставратором, сумевшим вдохновить жизнь в зализанную волнами статую, обтянув её нежнейшим коричнево-розовым атласом кожи и проложив под ней магистрали капилляров. Дав, таким образом, этому античному произведению искусства вторую жизнь.

Которую само произведение наивно считало не только первой, но и единственной. И достойной не только простаиваний на постаментах в начищенных восхищением глазах возлюбленных Дионисов и, в тяжёлые для её мраморной души дни, простых смертных, облегчавших её душу и свой кошелёк, но и – импровизации в поисках моментов Радости. Культу которой Афродита трепетно поклонялась. И для исполнения обряда коей Дионис, вообще-то, изначально и был включён тогда в чертог ея покоев.