– Вы упомянули о мечте. Значит, не только валютные операции Вас тогда интересовали?

– Да, мой отец, известный музыкант, хотел, чтобы я тоже стал музыкантом. Он привел меня на репетицию Большого симфонического оркестра в Колонный зал Дома Союзов, познакомил с музыкантами и спросил меня, на каком инструменте я хотел бы играть. Я остановился на трубе, так как решил, что она мне ближе всего по духу. Отец тут же пригласил трубача из оркестра давать мне частные уроки – впоследствии этот человек подготовил меня к поступлению в училище им. Гнесиных. Но вскоре после поступления я «запалился» на продаже икон иностранцам. В «Комсомольской правде» обо мне как о фарцовщике и продавце икон вышла гневная статья корреспондента Шатуновского. Из училища я был немедленно отчислен.

– А в школе музыкой не увлекались?

– Только на уровне самодеятельности. У нас был небольшой джаз-оркестр. В параллельном классе со мной учился Андрей Миронов. В то время он еще, конечно, не был известным актером, но его родители уже выступали на сцене. Миронов пел у нас в джаз-бенде, мог имитировать любые голоса… У него был хороший слух. А внук Немировича-Данченко играл на фортепьяно. Было еще два-три человека, с которыми мы играли на концертах. Иногда меня приглашали играть на танцах, платили небольшие деньги. Но фарцовка все перебила, и музыка отошла на задний план.

– В конечном итоге, в возрасте 21 года Вы оказались на скамье подсудимых…

– Да, арестовали меня в мой 21-й день рождения, 9 ноября 1961 года, и приговорили к 12 годам лишения свободы. Отправили по этапу в Коми АССР, и я очень рад, что попал именно на этот этап. Были этапы намного тяжелее. А мы трудились в тайге на лесоповале. Мое преимущество было в том, что я принимал участие в организации духового оркестра, и хозяин нас не трогал. Мы играли, употребляли наркотики.

– Наркотики? Это было возможно?

– Да, их было много и они были легкодоступны, особенно анаша. А на Колыме мы доставали морфин и опиумные растворы, которые вводили в вену. Я очень быстро пристрастился к этому, ловил новый кайф и уходил от реальности.

– Когда Вы вышли на свободу, Вам было 33… Возраст зрелости.

– Ну, нет, меньше. Я ведь не отсидел срок полностью – благодаря моей маме. Она дружила с женой председателя Президиума Верховного Совета СССР Анастаса Микояна, который пережил все репрессии, расстрелы и сталинские чистки. Так вот, моя мама рассказала всё обо мне Ашхен Лазаревне. Видимо, мамин рассказ был очень эмоциональным и произвел такое сильное впечатление на пожилую женщину, что она не могла уснуть всю ночь. На следующий день она попросила мужа помочь мне, но он ответил отказом и попросил мою маму больше не беспокоить его жену рассказами обо мне.

В начале 60-х Ашхен Лазаревна умерла. Микоян возвратился в Союз после урегулирования Карибского кризиса, и мама решилась пойти к нему на прием с просьбой о моем помиловании. Неожиданно Анастас Иванович пошел навстречу просьбе. Он сказал: «Нина, я делаю это в память об Ашхен. Она очень вас любила». Я получил «помиловку», когда до конца срока оставалось ещё семь лет. Но пять лет отсидеть все-таки пришлось. Я вернулся в Москву. Микоян помог мне даже прописаться!

– Пятилетняя отсидка помогла Вам осознать свои ошибки и измениться к лучшему?

– Нет, такое понимание лишения свободы – это большое заблуждение. Я еще не встречал человека, которого бы исправила тюрьма. В заключении люди становятся только злее; они настроены после освобождения жить по-прежнему, а то и хуже. На зоне почти все мечтают о том, как, выйдя из тюрьмы, заживут припеваючи, совершая новые преступления. На блатном жаргоне такие грёзы называли – «гонять бриллиантовый дым»…