В зале медленно погас свет. Словно надвигаясь откуда-то издалека, все нарастая, зазвучала цыганская хоровая песня, а из-за занавеса на авансцену, выхваченную из темноты яркими лучами прожекторов, вышли молодой чернокудрый цыган в малиновой рубашке и красавица цыганка в темно-вишневом, расклешенном платье, с букетом алых роз в руке. После небольшого теплого приветствия, обращенного к зрителям, цыганка, зорко всмотревшись в зал, улыбнулась своими большими сочными губами и заговорила чуть вкрадчивым, обещающим приятную неожиданность голосом:
– Я прошу минутку внимания, дорогие зрители! На сегодняшний спектакль к нам пришел наш давний, наш любимый друг, известный артист, ветеран театра, известный режиссер Илья Ефимович Борин. Коллектив артистов театра «Ромэн» горячо приветствует нашего дорогого друга и выражает ему самые добрые, самые искренние чувства.
Спустившись в зал, цыганка подошла к стоявшему в растерянности режиссеру и под аплодисменты зрителей с восхищением и нежностью протянула ему букет роз.
Борин странно, с какой-то опаской взглянул на цветы, пошатнулся, но тут же, смущенно заулыбавшись, принял букет, галантно поцеловав цыганке руку…
И вот уже медленно поднимался занавес, открывая взору зрителей раскинувшуюся под большой красной луной степь, тихо движущиеся в полумраке цыганские кибитки…
Шамсиев любил Пушкина, любил знаменитую поэму, знал ее почти наизусть. И вообще он очень любил цыганский табор, лунные ночи – он полюбил все это еще в детстве. Особенно нравилось ему, когда над лесом или лохматыми холмами вставала яркая оранжевая луна, разбрасывая вокруг какие-то мерцающие, таинственные блики. В такие минуты сердце его наполнялось совершенно необъяснимой, странной грустью, словно бы с этой оранжевой луны к нему должна была спуститься фея, чудная и прекрасная, но гордая и недосягаемая. Но сейчас… Сейчас его занимали другие мысли. Все его внимание было приковано к фигуре Борина, чуть сгорбленной и чуть беспомощной, но таящей в себе какую-то скрытую, обвораживающую силу…
Затевая этот своего рода рискованный эксперимент, Шамсиев рассчитывал на следующее. Еще там, в кабинете, во время разговора с Вахрамеевым и участковым инспектором, он ощутил всем своим существом, что Борин не просто так себе старичок, и в нем таится много неизвестного. И это неизвестное заключалось и в его в общем-то нескладной при всех победах и взлетах жизни, и в его одиночестве, и в событиях той теплой, летней ночи, когда он возвратился домой в состоянии крайнего возбуждения, в его путаных объяснениях, наконец.
И сейчас Шамсиев рассчитывал узнать хотя бы самую малость об этом человеке, о состоянии его души. О чем-то большем он просто боялся пока и мечтать…
И вот уже идет спектакль. Борин сидит все в той же неподвижной, чуть задумчивой позе. А со сцены доносится страстная, преисполненная гордой непокорности песнь Земфиры.
Стрелки часов незаметно движутся вперед, отмеряя время. Вот уже старый цыган грустно исповедуется перед обуреваемым ревностью Алеко.
Шамсиев видит, как вдруг медленно опускается на грудь голова Борина, как бледнеет его лицо, как смотрит он на сцену уже исподлобья, отчужденно и обреченно, тяжело и взволнованно дыша.
Сидящий за его спиной замдиректора наклоняется, что-то шепчет ему на ухо.
Борин отрицательно качает головой, приподнимает подбородок, пристально смотрит на сцену, пытаясь взять себя в руки, успокоиться.