Ну и последний её дар, который, в принципе, и даром-то назвать язык не поворачивался, имел необычное свойство, от которого она и получила своё прозвище. При необходимости Лихо умела взглядом вызывать сильнейшую боль в любой части тела. Пусть и недолгую. И у неё самой, после применения этого дара, тоже случались короткие приступы жуткой головной боли: что-то вроде отдачи за причинённый вред. Ввиду этого своим третьим даром Лихо пользовалась в исключительных случаях. Для защиты себя и близких ей людей.

Осознание того, что природа одарила Лихо щедрее, у Алмаза с Шатуном не вызвало никаких негативных эмоций. Одному залетному, рискнувшему проехаться насчёт неравномерного распределения природных льгот присказкой: «Мужику шиш и корку, а п…де – бриллиантов с горкой», – реактивно прилетело от Шатуна прямиком в ухо. Пусть и вполсилы, но всё равно – чудом не оторвав неразумную головушку.

Книжник… Книжник родился на семнадцать лет позже неразлучной троицы и в какой-то мере тоже был редким экземпляром, учитывая то, что из десяти детей, зачатых после Сдвига, пять рождались или мёртвыми, или с признаками мутации. Более или менее выраженными. Книжнику повезло. Он родился нормальным и получил в подарок от уже прилично искорёженной к тому времени природы Материка способность запоминать всё, что с ним происходило, всё, что видел или слышал. Как будто у него в черепушке стоял безлимитный винчестер, сохраняющий всю информацию. На особо важных встречах Андреича, дяди Книжника, по красноречивому прозвищу Глыба, бывшего неформальным (а формальных не водилось уже давненько!) главой Суровцев, Лихо и Книжник присутствовали неизменно. И в том, что посёлок Суровцы был одним из самых идиллически спокойных местечек Тихолесья, их заслуга была неоспоримой и неоценимой. Ведь даже после жуткой аномалии Сдвига и появления крайне агрессивно настроенных к людям существ сами люди так и остались опаснейшими и непредсказуемыми персонажами на раскуроченной Сдвигом планете Земля.

Суровцы стояли на распутье, в них сходились несколько дорог, ведущих к более крупным поселениям, и новые люди здесь не были редкостью. Кто-то оставался в посёлке навсегда, привлечённый преимущественно царившим в нём спокойствием. Но это случалось не часто. Андреич устраивал желающим осесть здесь самый настоящий допрос с участием Лихо. И если концы не сходились с концами – хоть на йоту, желающим получить вид на жительство мягко, но непреклонно советовали поискать другое местечко. Переубедить Глыбу не удавалось ещё никому, хотя бы по причине постоянного присутствия в Суровцах трёхсот вооружённых людей, готовых на всё ради поддержания образцового порядка в родном доме.

Криминалитет Материка, рискнувший хоть раз сунуться в Суровцы, где было чем поживиться, получал по мордам – и всему, что ниже этого: жёстко и молниеносно. Любители лёгкой наживы и прочая шелупонь, желающая жить широко и затейливо за счёт других, не наведывалась сюда ни за какие медовики, каким бы слоем чёрной икры они ни были обмазаны. Слово «Суровцы», произнесённое в лихой компании, независимо от её крутизны, непроизвольно и однозначно вызывало стойкую аллергию. Как говорил классик, «он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог…». К Андреичу это относилось в полной мере.

Облака сменили цвет на бежевый – близился вечер. Книжник, порывавшийся куда-то бежать и что-то предпринимать, наконец-то успокоился и сидел, уставившись в одну точку. Наверняка страдая от всей души, что его не хотят воспринимать всерьёз. Точку в его метаниях поставила всё та же Лихо, бросив словно невзначай: