– Кто ж тебя, такого молодца, в студенты определил? – спросила императрица и с материнской нежностью добавила, – тебя бы в гвардию, да и в придворную службу тоже подошел бы.

– В гвардию записан, в Конногвардейский полк рейтором, – отрапортовал Потемкин, чувствуя, как смущение, охватившее его в первое мгновение, когда он увидел, что Мелиссино подзывает его к императрице, вдруг само собой улетучилось.

– Рейтором? Жалую тебя капралом, – кокетливо улыбнулась Елизавета и невольно окинула юношу совсем не материнским взглядом.

Обычно официальные приемы и церемонии наводили на нее скуку. Но на этот раз, после разговора с красавцем-студентом, настроение улучшилось. В последние годы забывчивая, и в мелочах, и даже в важных делах, она не забыла о Потемкине и на следующий день напомнила Мелиссино о капральстве для приятного юноши.

Елизавете еще не было и пятидесяти. Потемкину только-только минуло восемнадцать. Молод, но и Шувалова она взяла к себе в камер-пажи, когда тому исполнилось немногим больше двадцати. И ничуть не разочаровалась. Несмотря на молодые годы, ни в чем упрека он не заслужил. И при всей мягкости характера и скромности, во всем оказался сведущ и исполнителен.

Заметил ли Потемкин благосклонность императрицы? Понял ли, что в один миг могла измениться его судьба? И совсем не потому, что он преуспел в древних языках и в познании церковной истории, а совсем по другим причинам?

Заметил. И понял. Потемкин уже знал тайну женщины. Не знал, как не узнал ее, эту тайну, во всю свою жизнь, а познал. Познал тайну соития с женщиной. Тайну обладания ее телом.

Познал власть вожделения, вызываемого срыванием одежд с ее тела, которое нельзя постичь ни с первого раза, ни после многократного его изучения – жадными глазами, торопливыми руками, всем своим телом в бездумном соитии, – а потом умом, который возвращается после соития из провала в бездну хаоса, где ни он, ум, властвует над телом, а торжествует оно, тело, торжествует своим телесным торжеством, не обращая внимания на ум, теряющий власть и способность соображать и руководить телом, исчезающий непонятно куда, когда обладание женским телом вдруг исторгает человека из условностей этого мира, прерывает время и ввергает его, человека, в кипящий хаос, откуда он, человек, был когда-то извлечен и куда ему суждено однажды провалиться навсегда и безвозвратно.

Хаос соития заканчивался возвращением в этот мир. И ум опять овладевал телом, обессиленным телом женщины. И возникало то чувство, которое он испытывал, вглядываясь в мерцание бездонного ночного неба, или когда в памяти всплывал темнеющий дверной проем той баньки, где его родила мать, или когда он видел человека – ребенка или старика – бессмысленно, с отсутствующим пустым взглядом жующего пищу.

Какая сила только что проделала со мной все это, и как она, эта сила, всемогуща, и как легко она подчинила меня – и подчинит опять, стоит лишь повернуть голову на звук ровного дыхания, увидеть ту белизну женского тела, сводящего с ума, ту раздвоенность груди, тот темнеющий низ живота… Эта сила в женщине? В подчиненном, безотказном, послушном, подвластном мне ее теле, сводящем меня с ума и ввергающем в пропасть не этого, а иного мира, который не есть бытие и не есть небытие, а некая граница между ними, где вожделение, жажда обладания, ускользающая сладость соседствует с ужасом и страхом спасительного беспамятства?

– За что сия награда?

– Она невольный сердца знак.

Анонимная пьеса XVIII века.

Да, он знал тайну соития. Знал, что она есть, эта тайна могущества и всевластия женского, бесконечно непознаваемого, как глубина небес, тела.