***

Ужинали со Светкой в маленьком индийском ресторане на Тульской – после острой курицы хлестали воду, заливая костер во рту; долго пили чай, аккуратно помещая на язык кусочки воздушной хрустящей халвы. Хотели кальян, но ленились – и так сидели друг против друга на диванчике, разувшись, держась за руки, к чему кальян?

Их тянуло друг к другу. Они не знали природу этой тяги, но бросались в любовь, как в пропасть, не боясь, будто кто-то сказал: будет страшно, но не убьетесь.

Светка сегодня не могла пойти к нему – какой-то юбилей у родителей, годовщина чего-то, не поймешь их с этим пристрастием отмечать все давно прошедшее.

Шли по улице, сцепившись пальцами – Алишер удерживал, Светка пыталась высвободиться:

– Я сама не хочу, Али, отпусти, пожа-а-алуйста…

Нарочно тянула по-детски, под дурочку, дразнила его, а он велся, и его сердце переполнялось нежностью, как пластиковый бокал – пивом с пенной шапкой, в жаркий день, в Парке Горького.

– Не уезжай. Останься.

– Дразнишь ребенка конфеткой.

– Это ты ребенок?

Вырвала руку, протянула в сторону дороги – резко скрипнув шинами, тормознул частник. Вернулась к Али, собрала в кулачки ворот его рубашки, притянула к себе и поцеловала, жадно, долго, набираясь его запаха перед разлукой. Отпустила, выдохнула, прыгнула в такси.

– Позвони, как доберешься!.. Люблю тебя!.. – понеслось вслед.

Проводил машину глазами. Продолжал стоять, не пойми зачем, словно расставание лишило способности двигаться. С дороги к обочине приняла, затормозив, «Ауди», черная и дорогая. Алишер отошел, чтобы не мешать. Задняя дверь открылась, оттуда выглянул седоватый дядечка с ямкой на подбородке и со Светкиными глазами.

– Здравствуй, Алишер. Присядь, пожалуйста.

А что оставалось делать?

– Ты парень умный. Сколько еще побарахтаешься – год, два? Пока в тюрьму не сядешь или свои же не прирежут. Найдут тебя с перерезанным горлом на полу кухни в грязной однушке в Капотне, и твой вклад в вечность ограничится репортажем в «Криминальных хрониках»: «… по версии следствия, пострадавший стал жертвой криминальной разборки…»

Ехали по узким, не главным улочкам. Машина шла мягко, отчего было ощущение, что они внутри пузыря. Пахло кожей.

– Ты на меня похож, молодого, даже внешне. Ощущение, сам с собой говорю, вернулся на машине времени. – Имомали, отец Светы, усмехнулся, но не Алишеру, а затылку сидевшего впереди, рядом с водителем, и затылок покивал. – Я сам с низов начинал. С самого дна. Абрикосами торговал на Бауманском. Все что есть сам заработал, пахал и думал, думал и пахал. Так и тебе надо – думать!

Стукнул двумя пальцами в лоб Алишеру. От пальцев пахло одеколоном и табаком.

– Что вы вместе не будете, понятно. Не для того растил, и ты рано или поздно на запах другой манды ускачешь. А у нее будет нормальный парень…

– Бридинг называется, – не удержался Алишер.

– Что? – Имомали не привык, что перебивают, застигнут врасплох.

– Как у лошадей. Или собак. Когда вяжут породистых, чтобы ублюдков от дворняг не наплодили.

Имомали смотрел на Алишера без злобы, с разочарованным удивлением. Подал голос затылок:

– Могли голову тебе свернуть и в речку выкинуть. Я был «за», кстати. Но Имомали Рахмонович мягкий человек, хотел поговорить. Еще раз его перебьешь, рот разобью. Я не мягкий.

– Я не хочу, чтобы она страдала. Чтобы проходила все это, знаешь, слезы, нервы… с тобой. Ты не исчезай – позвони, извинись, объясни, что не любишь, что развлекался… – Имомали нелегко далось следующее слово, выбросил его с мелодраматическим придыханием: – трахался… А сам уезжай. Из Москвы, куда хочешь. Устрою документы, дам денег на первое время, учебу оплачу.