Я улыбнулся, не стал поправлять Николаевну. Старые люди, они ж и не выговорят название новой звуковой системы.

– Ну ладно, погощу.

– Вот-вот и погости. А я тебя чайком попою, с мёдом. У меня три улья, с послевойны осталось, так ещё дают мёд. А ты женатый али как?

– Али как, – выдохнул я.

– О-о-о, касатик, дык мы тебе тут и невесту найдём. Правда, молодёжи у нас тут, раз-два и обчёлся. Да ты, наверное, и не совсем вьюноша? Аль не так?

– Так-то, оно так…

– Ну-у-у, тогда есть у меня на примете, одна жендщина. Ей-бы уж давно замуж пора, дык сверстники, кто уехал, а много и померло, в девяностых, сам помнишь, как было, не больно сытно-то. Партию разгромили, всё растоптали!

«Всё растоптали», – проговорил про себя я и вспомнил рассказ Серёги про Стариковскую церковь.

– Ох, и хороша девка-то, да и имя красивое – Любовь!

Меня как током дёрнуло. Сразу вспомнил я Любин смех и веснушки.

– Только ты, чур, её не обижай! Сирота она. Мамка-то её с папкой померли. В Стариково жили. Вот она сюда и перебралась. И, знаешь, бывает смурно на улице, а она идёт по посёлку, смеётся, и вроде как дождь прекращается. Солнышко выходит из-за туч, птички поют…

– Марьниколавна, да что вы ей Богу, ну зачем?

– Да ладно, ладно тебе, не всё ж сохнуть-то одному! Завтра, вечерком, приходи ко мне в «служебку», а Любашу я уж приглашу.

На том и расстались, я пошёл в номер, бросил вещи. Потом сходил в душ, переоделся в спецовку и направился в ангар. В голове опять крутилось: «Любаша, Любаша», – да что ж такое? Ух, уж эти женщины! Стоит им чуточку улыбнуться, повести бровью и привет, мы уже готовы как поросёнок под хреном!

Не стал забегать я в столовку, хотелось поскорее посмотреть, что с техникой случилось.

В ангаре и вправду оказалось светло! Молодец Серёга! Человек слова! Инструменты разложены, как у хирурга в операционной.

– Тэ-экс, где тут больной, точнее больные?

– Да вот, три машины из пяти, что у вас купили, ни в какую не хотят заводиться!

Я достал из рюкзака чертежи и схемы, тестер. Взял отвёртку и полез ковырять электрическую схему китайско-российского тракторного чуда. Что-то подсказывало мне, что братья-китайцы где-то сэкономили. Серёга с любопытством водил пальцем по схеме, что-то мыча под нос. Я отдавал ему команды и он, как заправский ассистент хирурга, подавал мне инструменты.

Смотря на электронное табло тестера, даже сам не понимая, как это у меня вырвалось, спросил:

– Серёг, а что это за Любаша, которую мне Марьниколаевна сватает?

– А-а-а, Любаша, сказал Серёга и заулыбался, – Любаша это просто песня! Мы с Люськой дружбу с ней водим. Хороший она человек. Жалко, конечно, что семьи у неё нет. Да то история тёмная и разобраться в ней, в этой истории, до сих пор не могу! Понимаешь, в Стариково, только их семья и оставалась последней, да Кузьмич. Родители её как—то странно умерли. Представляешь, она утром приходит к ним в комнату, а они мёртвые лежат в своей постели. Как Любаша рассказывает, ну всяко бывает, всё ж мёртвые не молодеют, а они будто лет на пятьдесят постарели, то есть лежали, как старик со старухой. А им всего сорок пять было! С тех пор она в Стариково даже на кладбище не ездит, а Кузьмича за сто вёрст обходит!

– Странно, а Кузьмич-то тут при чём?

– Ну, Любаша говорит, что вечером перед этим Кузьмич заходил к ним в гости и о чём-то долго беседовал наедине с родителями.

– А, Люба где была в тот момент?

– Там же, у себя в комнате. Не стала она их тревожить, а потом уснула. А после на кладбище, когда хоронили родителей, Кузьмич так их оплакивал, прям волком выл!

– Да-а-а, вот так история… – в схеме чего-то коротнуло и трактор взревел как раненый бизон. Серёга от испуга подпрыгнул на подножке трактора. Холодный пот проступил у меня на лбу.