На Неве ходят нежные волны. Я дышу свежестью, но на глаза отчего-то так и наворачиваются слезы, мне кажется, достаточно одной неосторожной мысли, одного только воспоминания, знакомого запаха, звука, и я разрыдаюсь. Тем не менее, я думаю о произошедшем со мной. В голове проносятся события, странные, казалось бы, столь незначительные детали, сказанные когда-то мною и им слова.

Я кладу цветы на гранит и тоже, как бы невольно, оглядываюсь, по своей прихоти превращаясь в соляной столп62.

На набережной громкоголосая толпа людей. Молодожены фотографируются у сфинксов (я смеюсь над людской глупостью). Сейчас поедут на Поцелуев мост замки вешать. Ну да бог с ними…

Я иду по абсолютно пустой Шпалерной чересчур медленным шагом. Дохожу до водонапорной башни, где красивые высокие темные ели. Мне нравится их неподвижная грациозность, и я снимаю очки, щурюсь питерскому солнцу. Кому-то может показаться, что я улыбаюсь. Но причин улыбаться нет, хотя… Я ловлю себя на мысли, что последнее время я смеюсь и… скалю зубы только своим очередным неудачам и разочарованиям, и еще, наверное, чаще всего – своему прошлому, которое никак не вытесняется из памяти, а наоборот, пронизывает меня, неожиданно всплывая на поверхность, подобно поднимающемуся илу со дна топких болот. Мучительные воспоминания либо не позволяют состариться (у меня не вышло), либо старят быстрее, чем следует. Мой удел…

Сегодня солнечный день. А в Москве, если верить погодной хронике, смог.

Анна оглядывается с отчаянием, скорбью меж сфинксов, хранящих свои сотканные из петербургских снов тайны…

А все же, куда оглядываюсь я? Брожу по городу в одиночестве в попытке обрести душевное равновесие, успокоиться, смириться с тем, что не может быть переиграно. Тем не менее во мне глохнущая бездна, на дне которой рыдающий плач, клокотание бушующих потоков. И у меня, увы, ничего не получается.

Вечереет. Я чувствую, как начинают зябнуть руки (на запястьях едва заметно белеют шрамы), и, кроме того, я устала, мне хочется домой, в постель, под одеяло, где так легко уйти от всего мира.

Я ухожу под землю. В вагоне метрополитена надо мной работает раздражающий вентилятор. Я стою в углу у двери, так как все сидячие места заняты. Повсюду безнадежно-печальные, сосредоточенные лица. Иконы скорби. Я ощущаю, как усталость одолевает меня, опрокидываю тяжелеющую голову на бок и касаюсь правой половиной лба стекла, где написано: «Do not lean on door64; и предо мной проносятся темные тоннельные стены, провода, трубы, искаженные лица зеркал… Боковым зрением – напротив или даже чуть левее целуется влюбленная пара, она и он что-то говорят друг другу шепотом на ухо, крепко прижимаясь друг к другу, путаясь в волосах. У меня отчего-то сводит скулы…

Я прихожу домой под вечер, утомленная своей пешей прогулкой и своей неразрушимой печалью. И сумерки бредут за мной следом, сползая ниже и ниже к земле. Темнеет асфальт.

Подходя к подъезду, я вижу машину скорой помощи с ходящими в сторону бледными огнями. На носилках из дверей выносят пожилого мужчину в темной рубашке, расстегнутой на груди, с закатанным правым рукавом, в синих спортивных штанах. На правой руке манжета, левую руку он прижимает к волосатой грудине и хрипло охает… Я прохожу мимо, стараясь не вслушиваться в слова фельдшеров, и, уже заходя в подъезд, слегка вздрагиваю – громко захлопывается дверь скорой. Поднимаюсь в омерзительно пахнущем лифте. Открываю дверь квартиры, откуда веет пустотой. Когда я вхожу в коридор во тьме, нисколько не пытаясь зажечь свет, я уже плачу навзрыд, не разуваясь, почти бегу в постель, на ходу неловкими движениями рук размазывая тушь по лицу…»