ждущий поездки в Мексику, чтобы посмотреть на потомков тех, чей язык он разгадал. В городе – квартира – чудесная, выдержанная в лучших литературных традициях. Разноцветные обои – единственное разнообразие, которым располагаю. А так… нудно! Да, в общем-то, дело не в природе или квартире… а в городе, обрамлённом пределами, узником которых являюсь на протяжении четырех лет! Это – пытка калёной столицей!

29 сентября.

Вернулся в город. Утром встал с трудом – голова долго искала геометрическую фигуру, способную лучше передать её состояние. Вечером сидел на балконе, пытаясь что-то написать. Представлял тебя… Чувствую – горячее дыхание. Воображение укутывает меня в приятную негу – твоё! Хочу положить голову на плечо… Сумасшедший? Нет. Несчастный! Боюсь признаться в этом себе. Родители с раннего детства говорили: «Руки, ноги есть – счастлив!» А я не чувствую этих ног, когда не на что душе опереться. Не чувствую этих рук, когда им не за кого держаться… Сижу как истукан – не исполин. Исполин – смешение колен Сима и Хама. Я – целиком и полностью Сим, без права выбора. Выходит – самый настоящий истукан!

Я устал от дрожания мира,
от спокойствия облачных гор,
что так мало дышащих эфиром
и идущих судьбе напролом!
Разорвётся земное ядро,
опалит голубой небосвод,
мы уснём – и проснёмся потом
в окружении райских широт…
Мы не будем как прежде людьми,
облачимся в овец и козлов,
разбредёмся в свои колеи
по природе свершённых грехов!
И двенадцать Израильских колен
упокоятся Божьим крылом —
в мир вернется добро насовсем,
взявши верх над смертельным одром!
С уважением,
С.Е.
9 октября.

Здравствуй, Елена! Я… тоскую по тебе…

Посуди сама: прихожу на работу, радостно: – Всем привет!

Коллега, мрачно, через губу: – И тебе не хворать!

Остальные – безучастное молчание. За что мне это? Я – будто против законов физики. Всё должно к чему-то притягиваться, а я – невесомый! Всё должно на что-то опираться, а я балансирую, судорожно ища помощь. Человеческое плечо заменяет дверной косяк. Не жизнь – метание. Броуновское движение меня в их городской среде. Метание мной бисера перед ними…

А недавно в обеденный перерыв написал стих девушке – новой сотруднице, за которой наблюдал несколько дней.

Ваш лик скреплён Ахматовской печатью:
и нос с горбинкой, и овал лица…
Смотрю на Вас и вдохновляюсь, – знайте, —
и упиваюсь грустью без конца…
Уста колышет робкая улыбка,
рука проводит утренний обзор.
Фальшивит осень на душевной скрипке,
мажоры модулирую в минор…
Но Вы спокойны к мировым порывам,
всё так же пропускают кудри свет —
их ветер снова путает игриво
и улетает провожать рассвет.
А Вы сидите, сохраняя август,
сентябрьскую отрицая боль —
от Вас исходит подлинная святость,
Вы ждёте лето – как ждала Ассоль.

Писал на клочке бумаги – черновик. Перенёс на красивую бумагу. Выписывал каждую буковку и вымерял одинаковое расстояние между строфами – потрачено два часа! Вдохнул уверенности, стал подходить к ней и… разочаровался!

От Ахматовой у неё – нос горбинкой. А так – квёлая, дебелая и косолапая!

Каллиграфически исписанный лист застыл у меня в руках. Бумага размякла от пота, чернила размазались… Пульс – метроном! Побежал неведомо куда, ступая наугад, надеясь дойти. Чувствовал, как спину прожигает презрительный взгляд коллег, – оттого она невыносимо чесалась.

Правы ли мы с ней? Нет. Оба – невиноваты! Она – живёт в неведении, я – вижу её неведение и пытаюсь как-то жить с этим! Не могут два противоположных мира на одной планете мирно сосуществовать!

Боль – внутри меня. Страдания – внутри меня. Слёзы – на лице, кажется, застыли каплями ледяного отчаяния. Потому что: мои слёзы, моя боль, мои страдания. Моё – не отдам! Не дождутся – не увидят! Расстроился не понаслышке!..