– Дядя? Дядя, ты как? Лауретта мне написала…

– Лауретта – редкостная дуреха, способная от любого чиха потерять голову. Но тебя-то зачем надо было пугать, Адита? Как ты, кстати?

– …написала, что у тебя был удар…

– Да брось! Тоже мне удар! Ерунда, легкая слабость, и я тотчас же пришел в норму. Но она… в общем, ты же ее знаешь… собственной тени боится.

– Дядя Тан, я тоже до смерти перепугалась и все равно собиралась домой. Так что завтра буду у тебя.

– В этом нет никакой необходимости, заканчивай работу. Обещаю, до следующего месяца я не помру.

– …

– Ну что ты плачешь, глупышка? Вот уж две очаровательные негодяйки! Вы же мне как дочери, и за что я вас только люблю? Ты уже выступала?

– Угу. Вчера.

– Удачно?

– Угу…

– Да закрой уже эти краны! Ты там с Дарией? Развлекаетесь?

Ада часто спрашивала себя, что дядя Танкреди мог знать об их «развлечениях» с Дарией и что он имел в виду, произнося это слово таким заговорщическим тоном. «Развлекайтесь», – говорил, даже скорее приказывал он им с Лауреттой каждый раз, когда девушки, до хрипоты наспорившись с бабушкой Адой, получали наконец ее разрешение и уезжали путешествовать.

В юности сам он тоже много поездил и, как болтали злые языки в Доноре, неплохо поразвлекся. Но донна Ада Бертран-Феррелл и слышать не могла, чтобы этот глагол использовался применительно к ее внучкам.

В конце пятидесятых (вспоминала Ада-младшая, откинувшись на спинку кресла в самолете) всякий раз, когда бабушка слышала о какой-нибудь ровеснице своих внучек, за которой слишком увиваются мальчишки, она негодующе ворчала:

– Ах, эта!.. Все знают, что эти бесстыдники хотят с ней только поразвлечься.

Девушки, конечно, считали, что она просто завидует, ведь у Ады с Лауреттой кавалеров было негусто (во всяком случае, они старались, чтобы бабушка так думала). Однако Ада, переживавшая тогда самый свой бунтарский период, не могла не возмущаться:

– И что плохого? Она ведь тоже развлекается, а?

Бабушка только молча поджимала губы и закатывала глаза. Даже на пощечину больше не решалась, после того как из-за единственной оплеухи пятнадцатилетняя внучка сбежала из дома и два дня пряталась у любимой учительницы греческого. Но об этом бабушка узнала только после ее возвращения. А той бесконечно долгой, полной ужасов ночью она испытывала адские муки, думая, что Ада сейчас подвергается тысячам опасностей, погружается в пучину порока, лежит мертвой или, еще того хуже, обесчещенной на темной обочине шоссе, где с тех пор, как эта бестолковая дамочка, невесть как пролезшая в сенат, ни за что ни про что позакрывала дома терпимости[38], околачиваются падшие женщины.

Даже на совет пасынка она не могла рассчитывать: Танкреди пришлось срочно уехать в Тоскану, где в маленькой деревеньке под Казентино внезапно скончался его друг и коллега Лудовико Колонна. Что до Лауретты, то она просто закрылась в своей комнате и отказывалась что-либо обсуждать.

Карабинерам донна Ада рассказывать об исчезновении девчонки не стала – боялась скандала. Да и духовник советовал не горячиться и подождать пару дней: «Смотри, как бы из-за одной оплеухи не испортить внучке репутацию на всю жизнь. Она – девушка серьезная и способна сама о себе позаботиться. В конце концов, пойдет к какой-нибудь подруге».

Да, дон Мугони хорошо ее знал. Тогда Ада (Адита, как звали ее дома, чтобы не путать с донной Адой) еще не была готова взбрыкнуть, да и в следующие несколько лет бунтовала больше на словах, чем на деле. Но уж на словах бабушке ханжества не спускала.