Я снова оторвал взгляд от пола. За таким ворохом комплиментов обычно идёт тирада разочарования. Гардо же продолжал, разговаривая со столешницей:

– В тот момент, Ник, я понял, что только такой, как ты не побоится залезть в самое пекло ради того, чтобы помочь маленькому гетто на окраине, не сбежит по первому требованию полиции или недовольных жителей, а найдёт способ раздобыть, узнать, расспросить. И, главное, я понял: ты – не из тех, что продаст правду за чистый костюм.

И я, и Гардо, и все остальные коллеги знали, что тот „СтилВью“ давно перестал оправдывать своё название. Они писали и показывали только то, что им разрешали. Негласное корпоративное издание правительства.

Гардо буравил меня взглядом.

– И?.. – не выдержал я. – Я не оправдал твоих ожиданий?

Он вздохнул. Не тяжело, не грустно – обычно, как вздыхают в перерывах между работой.

– Не помню, сколько раз я гордился собой.

– Может, „тобой“?

Опять оно вырвалось само. Я прикусил язык, ожидая нового взрыва, но Гардо был спокоен.

– Нет, Ник, собой. Гордился тем, что взял тебя, а не его. Ты, может, и не знаешь, потому что эти звонки с благодарностью поступают не тебе, скольким людям ты помог на самом деле. Я стараюсь оставлять тебя в счастливом неведении, потому что иначе ты вообще станешь неуправляемым.

Сердце сделало сальто и вернулось на место, только приземлилось, кажется, вверх ногами. Странное чувство. Хочется не то прыгать от счастья и бить себя в грудь, говоря, какой я хороший, не то спрятаться под стол от смущения. Я усмехнулся: звёздная болезнь мне не грозит, что бы там Гардо не думал.

– И это я молчу про рейтинги, которые делают твои статьи. Я уже давно закрыл глаза на то, что ты публикуешь не репортажи, а… Даже не знаю, как назвать твою историческую прозу, которую ты выдаёшь за журналистские материалы.

– Раньше это называли публицистикой, – как-то хрипло проговорил я.

– И мне это нравится, Ник, – кивнул Гардо. – И людям это нравится. И это приносит деньги. Хоть мы и говорим в первую очередь об идее, но кушать тоже хочется.

Я согласно кивнул.

– Но?

– Но…

Гардо почесал подбородок.

– Да нет никаких „но“.

Я тупо уставился на него. Чего ж он кричал на меня добрых пять минут?

– Мне жалко, Николас.

Мне показалось, что сердце сейчас остановится.

– Гардо, я…

– Заткнись. Мне жалко моё детище, мою компанию, которая рискует лишиться такого сотрудника, как ты. Мне жалко людей, которые будут потреблять то дерьмо, что выдают информагенства, включая наш собственный Экспресс-отдел. Мне жалко Хитер, на кофе для которой я трачу твою годовую зарплату. Надо снести этот чёртов автомат… А знаешь, почему она его пьёт?

Я покачал головой.

– Потому что работает как вол.

– Потому что это её отвлекает. Ведь каждый раз, когда тебя носит по городу в поисках правды, она места себе не находит. Хлещет эту дрянь и наворачивает круги по коридору, когда в очередной раз не может с тобой связаться. Кто-то, может, и не видит, но я лёрк, Ник, и я немолодой лёрк. Я знаю людей лучше, чем вы знаете друг друга. Она волнуется за тебя. Она бы меньше волновалась, если бы ты работал в полиции, как этот твой друг.

А я ведь только отвлёкся! Чудище внутри подскочило как по будильнику и вновь полоснуло щупальцем по незаживающей ране. А Гардо неумолимо продолжал.

– Он тоже переживает за тебя, хоть и весьма своеобразно. Когда у меня пищит коммуникатор, я уже знаю, кто хочет спросить: „где опять носит этого поганца?“.

Я снова усмехнулся. Видимо, я позабыл, что сегодня День Вызывания-Чувства-Вины-У-Ника. Надо отметить в календаре. Неспроста я проснулся в такую рань.