Иван Иосифович вспомнил про курсовую Ани Гольдман и поморщился. Пока пил кофе, придумал новую тему для ее новой (старая не годится) курсовой работы: «О функциональной роли префиксов в словообразовании на примере студенческого арго» или что-нибудь в этом духе. По радио в это время говорили что-то о Березовском, Гусинском, Ходорковском. Про розыски, аресты. «Все-таки я по-настоящему интеллигентный человек», – подумал про себя с гордостью Иван Иосифович Шинкарев и отправился в университет.

Звали фельдшера морга только по отчеству, Семенычем, и при этом обращались к нему всегда на «ты». Он сам так любил и от других требовал. А лет ему было не мало: когда я пришел в морг работать, ему было под шестьдесят, а когда уходил – под восемьдесят. Про таких, как Семеныч, принято говорить – человек необычной судьбы.

Закончив фельдшерское училище в 1940 году, он поехал по распределению на север области, кажется, в Шахунью. Там начал вести самостоятельный прием больных и сразу же организовал продажу больничных листов и справок. Через три месяца попался на этом и был отдан под суд. В первых числах июня 1941 года получил срок – четыре года колонии общего режима. И просидел все четыре года войны в лагере, был там лепилой (доктором), был сыт, в тепле, а главное, в отличие от многих миллионов своих сверстников, остался жив, цел и невредим. Судимость и лагерное прошлое он, по возможности, скрывал.

Смолоду имел он как минимум еще два порока: во-первых, был алкоголиком, но тихим, одиночкой и без запоев, просто каждый день принимал необходимую ему дозу спиртного; во-вторых, был исключительно активным бабником, что опровергает распространенное мнение о несовместимости двух этих достойных занятий. Донжуанский список его был настолько обширен, что Александр Сергеевич не смог бы его написать гусиным пером и за три часа. Семеныч писал и переписывал его шариковой ручкой на протяжении многих лет. Когда я последний раз заглядывал в этот список через семенычево плечо, возле неразборчиво написанного имени было число 255. Даже глубоким стариком он продолжал эту деятельность (не переписывать список, а встречаться с женщинами!), чему было немало достоверных подтверждений. Склонность к точности и ведению отчетной документации была замечена начальством. Поэтому в последние годы работа его в морге заключалась как раз в ведении документации. Руки у него тряслись ужасно, из-за чего почерк был совершенно неразборчивый. Но к этому привыкли и не обращали внимания.

Иногда Семеныч подрабатывал санитаром, то есть обмывал и одевал трупы, укладывал их в гробы и «продавал» родственникам (на языке санитаров это означало брать деньги в качестве благодарности). Деньги он любил, но работу эту делал неохотно. В тот день, о котором пойдет речь, Семеныч как раз подрабатывал санитаром. Было два вскрытия. Обе умершие – старушки с типичной советской судьбой, практически одинаковым набором болезней и минимальными внешними различиями. Первыми появились в морге два сына одной из умерших. Горя на лицах не было, хотя для демонстрации скорби оба попричитали немного: «мама, мама». Видно, заливали горе с утра, поэтому были сильно выпившие. Братья отдали Семенычу одежду и в ожидании выпили на улице, под окнами морга, еще по стаканчику – другому. Семеныч обрядил «маму» и уложил в гроб. Посмотрел на результат своей работы. Лицо покойницы показалось ему знакомым. «Надо по списку проверить», – подумал он, – «фамилию и адрес уточнить». Потом позвал сыновей. Те быстро погрузили гроб со старушкой на машину, сунули Семенычу деньги, бутылку водки и уехали. Пить Семеныч не стал, так как впереди была еще работа. Посмотрел в свой список, убедился, что знал старушку лет тридцать тому назад и внутренне успокоился – память не подвела.