– Если вы окажетесь за линией горизонта, а меж нами не найдётся здания-ретранслятора – да, но эта потеря будет временной. А если вы сами захотите забыть всё, что было здесь, и вернуться к прежней жизни – связь будет потеряна навсегда.

– Там должны очень постараться, чтоб мне этого захотелось, – криво и горько усмехнулся в усы главный врач госпиталя. – Заполнять бесконечные бумажки о пациентах вместо того, чтобы принимать самих пациентов? Воевать со страховыми компаниями, выгрызая у них деньги на лечение тех, кто потерял здоровье на производстве? Делать всё возможное – и выходить крайним?..

Эрик стоял у высокого окна, рассеянно прислушиваясь к вдохновенной тираде доктора, и смотрел, как лёгкая снежная взвесь медленно опускается на Инзельштадт, окрашиваясь золотом и серебром в лучах полуденного солнца. Туман с незамерзающего моря и водяной пар, восходящий над локомотивным депо, укрывали город-остров невесомой вуалью, делая его торжественным и тихим, словно невеста, которой не дозволялось видеть своего наречённого, зато дозволялось верить, что он будет к ней приветлив и добр.

***

На излёте февраля, отомстившего ледяными ветрами за щедрое тепло прошедшей осени, в городе случилась первая потеря. Старый капеллан, столь много сделавший для систематизации историй, которых у каждого здания было в избытке, успел украсить изящным вензелем последний лист очередной главы и перестал дышать навсегда. Почувствовав внезапный обрыв контакта и чёрную пустоту на том конце, часовня святого Микеля позвала на помощь врача, попутно зацепив пару его новых учеников. Они продрались сквозь метель, нанесли на мозаичные полы снега, а под своды – тревожных, отрывистых фраз, но всё, что им оставалось – это принять своё поражение и констатировать смерть.

Печальная новость выбила у Хранителя почву из-под ног, но даже в столь тяжёлый момент он не потерял связи с будущим днём, в котором предчувствовал новые смерти и – хотелось верить – новые рождения, а потому принял решение, которое на первый взгляд казалось странным, но на второй – верным:

– Мы похороним нашего товарища в море. И установим на берегу знак в память о нём.

В тот вечер никому толком не работалось, хотя уйти в работу пытались многие. Но у механиков из депо упорно не клеилась сборка каркасов под будущие грядки, булочки у Катарины получились пресными и грустными, а паровозы коптили, понуро вздыхая, серым угольным дымом. Юный настройщик роялей, пришедший поддержать осиротевшую часовню, сидел перед её органом и осторожно гладил клавиши, не смея нарушить безмолвие.

– Можешь играть, – разрешила часовня. Парень вздрогнул, впервые услышав в своей голове её тихий и добрый голос.

– Я никогда не работал с органом…

– А я и не жюри музыкального фестиваля. Пожалуйста, играй. Что угодно и как угодно, только прогони эту тишину…

Решительно выдохнув, настройщик взял первый аккорд, и в сизом сумраке над островом полетели от одного окна к другому спокойные, торжественные звуки, превращая тяжкую тоску в светлую печаль, а затем унося прочь и её – для того лишь, чтобы освободить место для новых сил и новой радости.

Второй раз орган зазвучал в начале весны, обозначая начало свадебной церемонии между Йоахимом и Катариной. Неофициальной, разумеется, церемонии – ведь Инзельштадту ещё не было дано звание независимого города – но от того не менее настоящей.

Когда навстречу первым вечерним звёздам вознеслись цветные искры самодельных фейерверков, высоко в воздухе прошла волна неопознанного электромагнитного возмущения, но она была перекрыта ударными волнами взрывов прежде, чем здания успели зафиксировать её, и более не повторялась.