Через семь дней непрестанного дождя небо начало проясняться. Потоки вокруг продолжали бурлить, дорога была до сих пор блокирована, но Георгий, пристально посмотрев на меня, сказал, что на следующий день, рано утром мы отправимся в одно удивительное место. Как ни странно, Тетри-Цкаро, хотя и был отрезан от внешнего мира стихией, но даже в потоп из него можно было попасть в мир горний. Всего в пяти километрах от селения, где мы спасались как библейские звери на Ковчеге, в лесу, почти на вершине горы, находился руины древнего города с монастырём Гударехи, куда мы и пошли, одев болотные сапоги и брезентовые плащи. Мы шли в сторону Ксаврети, Джетистскали, обычно мелкая и неспешная речушка, несла бурные потоки коричневой воды, но узкий металлический мост, построенный в двадцатые годы, был цел. Десять километров до монастыря было идти по прямой, только Мгеладзе не рискнул пробираться по размытым тропам крутого склона, и мы свернули направо, чтобы сделать петлю ещё километра на четыре.

– Я хоть и мгела, то есть, волк, но жизнь мне дорога, – объяснил он мне с улыбкой.

Дорога спустилась вниз, в небольшую безлесную длину, и мы побрели по щиколотку в воде, против порывистого ветра, озирая погубленные стихией небольшие виноградники, но уже через полчаса, свернув на пологий склон, шли, замешивая густую грязь сапогами, и, наконец, почувствовали под собой твёрдую почву. Не спеша, не произнося ни слова, мы вышли на поляну, правый край которой обрывался в глубокое ущелье. На её краю, словно деревья из волшебного леса стояли, выстроившись в несколько рядов, древние виноградные лозы, некоторые из них были толщиной в обхват рук взрослого мужчины. Я остановился на минуту, потрясённо созерцая картину величественного запустения. Сколько лет этому винограднику? Сто? Двести? Дают ли эти корявые старцы плоды или только слушают голоса мира? И если да, какое получится вино?

Ещё один короткий подъём, и я увидел развалины стен среди беспорядочных стволов деревьев, храм, сложенный из цветных тёсаных камней, остатки колокольни и несколько глинобитных строений без крыши. Люди давно ушли из этих мест, бросив селение, монастырь, виноградники.

– Гударехи, – просто сказал Мгеладзе.

– Как тихо, – ответил я.

Мой спутник снял с себя брезентовый плащ и накрыл им несколько плоских валунов, лежащих рядом, видимо, остатки фундамента, достал из холщового мешка две помятые военные фляги и газетный свёрток, в котором оказалась головка сыра калти, натёртая тмином, и пшеничные сухари. Я, задрав голову, смотрел на чередование бежевых и тёмно-серых камней в кладке старинного храма. Мгеладзе отвернул крышку одной из фляг, понюхал, кивнул и протянул флягу мне. Я сделал глоток вина и сел на брезент.

– Сюда собрались археологи из Тбилиси; как вода сойдёт, копать начнут, – сказал Георгий. Он открыл вторую флягу, поднёс её к носу, шумно втянул воздух и крякнул.

– Что это? – Полюбопытствовал я.

– Тебе не надо – злая чача на гранатовой кожуре. Красная как кровь и крепкая как смерть.

Мы съели сыр с хлебом, я допил вино. Мгеладзе, всё больше краснея, отхлёбывал из своей фляги. Наконец он уронил голову на грудь и сказал мне, едва ворочая заплетавшимся языком:

– Иди.

– Куда?

– Храм посмотри… Час не возвращайся.

Я пошёл в сторону развалин монастыря и едва скрылся за деревьями, снизу раздался вой, перешедший в кашель. Затем Георгий страшным голосом стал вопить отборные грузинские ругательства, чередуя их с плачем и сетованиями, поминая Бога и ангелов, воя как одинокий волк на луну на ночной горе. Я заткнул уши и пошёл быстрее.