Второй месяц я не покидаю квартиры в Абель Сантамария. Ирина с Лидой считают, что мое анахоретство связано с желанием не видеть и не слышать, но это не совсем так. Мое занятие, лучше сказать, не-занятие, требует отшельничества и воздержания. Я должна получить ответ на важный вопрос, именно получить, потому что ответы на все вопросы уже существуют, более того – они давно отправлены нам, вот только разум не торопится принимать сообщение. Единственное, что мне необходимо сделать, – это очистить переполненный почтовый ящик, отступить в Ничто, чтобы мог появиться текст, – зашифрованный, но интерпретация снов и знаков, их перевод особого труда не представит. Мне останется понять смысл этих сигналов, которые мною же самой и подаются, а кем же еще, – чтобы, наконец, получить ответ на блюдечке с голубой каемочкой. Вот какой работой-не-работой я занималась в Абель Сантамария, – если бы тогда я была знакома с буддийскими текстами, то знала бы этому точное название: недеяние, но тексты те я прочитаю много лет спустя и буду удивляться неожиданному дежа вю. А пока, сама того не зная, я практиковала подход, который применяется в дзенских монастырях: оставайся один, просто будь в своем теле, от тебя ничего не ждут, ешь, спи, ни о чем не заботься, – имитация материнского лона, не иначе, – о, там мы знали ответы на все вопросы, и снова будем их знать – потом, а сейчас – сейчас все, что мне следует знать, откроется в нужный момент – не раньше! И эта минута, говорила я себе, опуская на ночь деревянные дощечки жалюзи с натянутой на них moscitero38, – эта минута уже близка.

Беззаботная, но внутренне готовая видеть и слышать, – просто смотри, как вещи сами собой происходят! – я спала до полудня, потом заваривала себе чай; между прочим, чай, если верить легенде, вырос на горе Та, где девять лет медитировал, повернувшись лицом к стене, один великий дзенский монах, – чтобы не засыпать и не отвлекаться от процесса поиска Абсолюта, он отрезал себе веки и швырнул через плечо, из них и выросли первые ростки чая, – но тот святой, как и прочие самоубийцы плоти, ставил перед собой задачу выскочить из клетки тела, – я же не замахивалась на такое, да и кто из нас готов заплатить такую цену даже за полное и окончательное освобождение? И поэтому я заваривала чай, чтобы с наслаждением пить его с грузинским вареньем из зеленых грецких орехов, – любимое лакомство Команданте Сталина, заверила меня Динора, рассчитываясь за последнее мое вязание пятью полулитровыми банками, – это варенье и составляло всю мою пищу в Абель Сантамария. Почти что акриды да дикий мед.

…Я немного занимаюсь с Кариной родным языком. Дочушка моя очень изменилась за то время, что я провела с ней на Кубе, – она больше не terrеmoto, не гитана с распущенными по плечам волосами, личико ее приобрело лунную округлость, движения – плавность. Пластичная детская душа, попав к другому воспитателю, начала расти в новом направлении и изменила формы тела. Я рада, что Карина не воспитывается в «детском коллективе» – там или здесь это означает одно и то же: схему, в которую с младенчества загоняется человек. Всякий раз, оставляя ее за оградой детского садика в родном райцентре, я удивлялась огромному количеству решеток, которые фантазия какого-то извращенца разместила на площадках для карапузов в качестве приспособлений для игры: круглые и прямоугольные, вертикальные и горизонтальные сооружения из металлических прутьев – за ними, как в клетке, тоскливо белеет личико малолетнего заключенного, – и только качели – всегда занятые, всегда желанные! – оставляют простор для дозволенной мечты. А потом, через двадцать лет, поздно будет бегать по психиатрам и хвататься за Берна и Адлера, делать возрастную регрессию по Джанет Рейнуоттер да определять тип психопатии по Леонгарду (чаще всего она оказывается депрессивной, а какой же еще?). Мы сами носим в себе свой ГУЛАГ и Освенцим (да-да, девочки мои, Ольга, Ирина – вы об этом уже догадались?), и все, что создаем вокруг себя, есть только наши проекции на простыне коммунального экрана. Мы сами, оставаясь – пожизненно! – тем Петей или Катей с детского садика, лепим на бортике песочницы отвратительные серийные пирожки, а формочку, с которой лепим, нам когда-то силой вложили в руку: «Играй здесь! Никуда не отходи!» – вот мы и лепим, всю землю своими гадкими изделиями уже заполонили, и не подозреваем, что можно играть совсем по-другому: свободно и радостно, выбросив прочь надоевшую формочку.