Карина год прожила на Кубе вдвоем с Фелипой. Загорелый чертенок, вцепившийся наманикюренными коготками в шерсть ГУМовского медведя, не обращая ни малейшего внимания на мои причитания, мало напоминал зеленовато-бледную, вечно простуженную девочку, которую год назад Рей отвез в Сантьяго. Именно ее цветущий вид приводил он в свое оправдание, когда я набросилась на него с упреками: «Ты ни слова не сказал о том, в каких условиях она будет жить! Без свежего воздуха! Без нормальной еды!» – «Но наша дочь живой и здоровый!» О, эта несокрушимая кубинская логика! Первая наша крупная ссора несла в себе семена всех последующих.

Карина с утра до вечера кружилась по крохотному «залу» (не выпускать же ее под колеса автобусов) – Фелипа называла ее terrеmoto, землетрясение; отплясывала ламбаду и конго, подкладывала под платьице тряпки, делая себе «грудки», как у танцовщиц “Тropicana” – знаменитого местного мюзикла; красила губы уворованной у бабки помадой и – ни слова не понимала из моих «доченька-дорогая». Зато по-испански говорила правильно и быстро. «Оуе» – обращалась она ко мне как к посторонней, за год забыв само слово «мама». Когда с ней пробовали заговорить по-белорусски или по-русски, она смеялась, словно странной игре. Я лила слезы над разверзшейся языковой бездной, как сестрица Аленушка над темной рекой; Рей составил для меня что-то вроде разговорника, складывавшегося в основном из лексики запретительно-разрешительной; была заучена по-испански и дальнобойная фраза, которая выкатывалась, словно антибиотик резерва, в безнадежных случаях: «Мама с папой заберут игрушки и уедут назад в Беларусь». Карина недоверчиво поблескивала глазами и зубами и крепче прижимала к себе медведя со значительно поредевшей шерстью.

Именно Карина дала мне первые уроки испанского языка. Остановив ее быструю речь на непонятном слове, я требовала: “¡Еnseña!”16 – и пальчик дочери указывал на соответствующий предмет. “¿Como se llama?”17 – спрашивала я, ткнув, в свою очередь, на чашку или ботинок, и получала правильный ответ. Девочке явно нравилась эта игра с глупышкой-мамой, которая не знала, как называются самые простые вещи. “Mami, надо говорить не “aсostate”, а “acuéstate,”18 – поправляла меня моя маленькая наставница, безошибочно ориентируясь в грамматических формах глаголов. Вскоре я усложнила задачу: “Vamos a llamar eso…”19– и повторяла по слогам слова на родном языке. И чудесная же была у нее память! Или все дети без исключения обладают таким сокровищем? Прошло два месяца наших регулярных занятий, и Карина заговорила на своеобразной испанско-белорусской «трасянке», которая очень быстро разделилась на два правильных речевых потока. Настал день, когда я рискнула обсудить с ней проблему гражданства. «Кто ты: кубана или советика?» – «Yo soy cubana-cubanita-cubanona,»20 – после такого озорного, но достаточно уверенного ответа маленькая гитана с распущенными по плечам волосами запела здешний национальный гимн, а потом, разбросав свои книжки, вытащила журнал с портретом на обложке: «¡Mira, mira! ¡Eso es Fidel! ¡Patria o muerte!»21 Я не придумала ничего умнее, кроме как спросить, раскрыв на первой странице советский букварь: «А это кто?» – “Abuelo…”22 – неуверенно взглянула на меня моя подкованная в другой идеологической кузнице дочь.

Не обходилось и без казусов. «Тетя, вот это – твоя тетя», – внушала я, – в устах Карины, привыкших к другой артикуляции, это звучало как “тота”, Марго обижалась: по-местному “tota” означает вагину. Чтобы не эпатировать родичей, мы перенесли уроки под открытое небо – в