Консерваторы были потрясены тем, что суды теперь отказывались сажать людей в тюрьму в случаях, когда очевидно были нанесены телесные повреждения и ущерб. Они жаловались на правовую защиту, которой пользовались нарушители порядка, особенно татары. Так, в 1883 году епископ Уфимский и Мензелинский пожаловался Константину Победоносцеву, обер-прокурору Святейшего синода, фактическому светскому руководителю Русской православной церкви, что русские больше не в состоянии защищать недавно приобретенные земли от местных татар. С чувством глубокого разочарования он писал: «Кому же охота убить татарина, чтобы попасть в Сибирь?»219

Пореформенный правовой порядок также отражал новое внимание к вопросам гуманности, что проявилось в стремлении к справедливому обращению с подсудимыми и заключенными (например, в разрешении держать в тюрьме домашних животных, книги и пользоваться другими удобствами, а также находиться в суде без цепей)220. Телесные наказания постепенно уходили из уголовной практики: хотя они сохранялись в качестве исправительной меры для крестьян вплоть до начала ХX века, некоторые из наиболее жестоких их форм, такие как клеймение и розги, были выведены из употребления в 1866 году221. Это не обязательно останавливало работников местных правоохранительных органов в применении этих мер, но давало жертвам право обратиться в суд, чтобы заставить виновных ответить за свои действия.

Гуманность также повлияла на присяжных. Вопрос о том, совершил ли кто-то преступление, зачастую был менее важен для присяжных, чем моральные качества преступника, его жизненные обстоятельства и возможные последствия для него. Вынести обвинительный приговор бедной крестьянке, которая от отчаяния убила своего жестокого мужа, для многих присяжных не представлялось возможным. Такая практика вызывала много критики, и многие наблюдатели пришли к выводу, что российский суд присяжных был скорее гуманным, чем справедливым222.

Различные понимания справедливости сосуществовали в Российской империи. Они не укладываются в бинарную модель правовой культуры, которую историки России использовали на протяжении десятилетий: модель, согласно которой российские реформаторы жили в мире Просвещения, в то время как подавляющая часть населения имела собственное правосознание, уходящее корнями в иные социальные, религиозные и моральные нормы223. В то время как решения, принятые на основе обычного права, отражали местные представления о морали, законы и принципы правового государства, как утверждается, часто противоречили представлениям людей о том, что хорошо и что плохо. Тем не менее одной из особенностей российской правовой системы второй половины XIX века было то, что она поощряла использование моральных доводов. Преступление продолжало рассматриваться в нравственных терминах: газеты преподносили открытые судебные процессы по уголовным делам как возможность проследить «общественные нравы» и как отражение того, «чем мы грешны»224. Запрашивая статистическую информацию о преступлениях по округам, власти требовали данные о «народной нравственности»225. Новый институт суда присяжных усилил значение нравственных аргументов. Многим состоятельным людям удавалось уклоняться от участия в суде присяжных путем покупки медицинских справок или других документов, объясняющих их отсутствие, поэтому в этих судах работали в основном мещане и крестьяне, не имевшие ни таких материальных средств, ни юридического образования. В результате рассмотрение дел и принятие решений в большей степени зависело от личного чувства справедливости, чем от абстрактных правовых норм. Многих присяжных мало заботило, был ли нарушен тот или иной закон; вместо этого их интересовали причины, обстоятельства и последствия преступления. Для них было важно, украл человек 70 копеек или 70 рублей, сколько времени он находился в предварительном заключении и какое наказание можно было ожидать в случае обвинительного вердикта