– Специально для тебя подобрали, – подколол меня Пит, – счастливая камера.

– Если вы про номер, парни, то угадали – мне с этим числом всю дорогу везло.

– Да при чём тут номер, – озадаченно отвечал Пит, – просто в этой камере за последние двадцать лет никого не убили и никто из неё не самоубился, вот и всё.

– А в других камерах, выходит, самоубивались? – решил уточнить я.

– Там всякое бывало – заходи, бро, чувствуй себя, как дома, – и они оба загоготали на весь блок Си.

И первое же, что я увидел в этой камере на четыре персоны, был Большой, друзья мои, Бонни, гроза и ужас всего, друзья мои, Сан-Квентина…

А Бонни увидел меня и расцвёл, как тот маков цвет. Аж до ушей растянул свой рот в улыбочке.

– Кого мы видим, – весело сообщил он мне, – нашего дорогого краснопузого комми мы видим. Ты заходи, не стесняйся.

Остальные двое обитателя этой камеры не сильно лучше на вид были – один такой же здоровяк, как Бонни, но ростом всё же пониже двух метров, чёрный, а второй тощий, как осиновый кол, и абсолютно лысый дохляк, типичный наркоша.

– Ты можешь сразу под шконку залезать, дружище, – продолжил издеваться Бонни, – и поближе к параше. Потому что жизнь твоя с этого дня будет зависеть от моего доброго расположения – пару дней, так и быть, поживи под шконкой, а дальше посмотрим…

А ведь в камере-то смертников мне куда как спокойнее было, подумал я, выпросил на свою голову амнистию. А вслух сказал следующее:

– Слушай, Бонни, ты чувак авторитетный, вопросов нет, рассказал бы только, чего до меня докопался-то? Я тебе ничего плохого не сделал, косяков за мной никаких не числится, мы вообще никак не пересекались до этого… чего наезжаешь не по понятиям?

Бонни как-то слегка сбавил тон, но продолжил почти с тем же задором:

– А я с детства не люблю коммунистов, вот и все мои объяснения.

– Ну я, конечно, уважаю твои убеждения, но только я не коммунист и коммунистом никогда не был, чтоб ты знал.

– Как это? – озадаченно спросил он, – при Советах все коммунистами должны быть.

– Совсем нет – в СССР живёт 250 миллионов народу, а членов компартии там всего 15 миллионов. Я вот только в комсомоле состоял, а в партию меня не взяли.

Может получится у тебя выехать на чистым базаре, Сергуня, сказал я сам себе, давай продолжай в том же духе.

– А мне пох, – наконец объявил результат своей умственной работы Бонни, – раз я сказал, что ты сраный комми, значит, так оно и будет – залезай под шконку.

Но тут уж я упёрся – дело в том, что всё дальнейшее моё существование в этой камере будет зависеть от того, как себя поставишь в первый день. Дашь слабину, сожрут к чёртовой матери и не подавятся, а то ещё и опустят, с них станется. Так что надо держать марку. Торговую.

– Сам лезь, – нагло заявил я, отодвигаясь в дальний угол камеры, – козёл двурогий.

– Two-horned goat? – тупо переспросил он, – а что, бывают one-horned?

– Ага, – ещё наглее продолжил я, – если один рог отломать, то бывают. Щаз я тебе оба рога отобью, готовься.

– Ты кого сейчас козлом назвал? – наконец-то сообразил Бонни, за что зацепиться, – всё, конец тебе, гондон!

А далее он присел, широко расставил руки в стороны и так вот, в полуприседе двинулся в мою сторону – первый раз такую технику вижу. Как же тебя пронять-то, бугая такого? Двое остальных обитателя камеры как сидели на своих койках, так и не двинулись с места, и на этом спасибо, а то с троими я явно бы не совладал.

Был этот Бонни тяжелее меня килограмм на 30-35 и выше на десяток сантиметров, а ещё у него навыки американского футболиста ещё не все забылись, так что он первым делом кинулся мне в ноги с очевидной целью завалить меня на пол, а там уже продолжить. И если б он попал, мне пришлось бы очень несладко, но он не попал, реакция у меня гораздо быстрее, чем у него. Я ловко подпрыгнул вверх и влево, по дороге успев засветить носком правой ноги ему в глаз… ну не совсем в глаз, но где-то рядом.