– Поговорим о нужде, угодник. Причины неважны. Как и средства. Моя императрица требует, чтобы ты рассказал свою историю. Поэтому мы либо сидим здесь, как аристократы, и ты потакаешь своей мелочной, омерзительной привязанности, либо перемещаемся в недра шато, куда боятся ступать даже дьяволы. Так или иначе моя императрица Марго твою историю услышит. Вопрос в другом: ты поведаешь ее, перемежая слова затяжками или воплями.

Он сдался. Он пал, едва взявшись за трубку.

Он истосковался по аду и страшился возвращения туда.

– Дай, сука, огня, холоднокровка.

Жан-Франсуа снова щелкнул пальцами, и дверь камеры со скрипом открылась. Снаружи ждала все та же рабыня. В руке она держала накрытый длинным узким плафоном светильник, в свете которого казалась просто силуэтом: черное платье, черный корсаж, черный воротник… Это могла быть и дочь Габриэля, и мать, и жена – все равно. Главное – пламя.

Габриэль напрягся с силой двух натянутых луков, смутно уловив тревогу вампира. В присутствии пламени тот тихо, шелковисто шипел сквозь острые зубы. Однако Габриэлю сейчас на все было плевать, кроме огня и темной магии, силу которой он высвободит: кровь превратится в порошок, порошок превратится в дым, а тот дарует блаженство.

– Давай ее сюда, – велел он женщине. – Да поживее.

Она поставила лампу на столик и только тут взглянула на угодника. Она молчала, но взгляд ее бледно-голубых глаз как бы говорил: «И это я-то рабыня?».

Ну и плевать. Совсем. Габриэль ловко подкрутил ключик лампы, поднимая до нужной высоты пахнущий маслом язычок пламени. Ощутил его тепло в холоде башни, поднес чашечку трубки на нужное расстояние, чтобы порошок начал тлеть. И когда темная алхимия, утонченное волшебство заработало, в животе затрепетало. Кровяной порошок закипел, теряя цвет и выделяя аромат остролиста и меди. Габриэль приник губами к мундштуку с такой страстью, с какой не целовал и возлюбленную, и – Боже милостивый! – наконец затянулся.

Легкие наполнились пламенем, разум взбурлил, как грозовые тучи. Габриэль вдыхал этот дым кристалликов крови, а сердце колотилось о ребра, словно птица – о прутья костяной клетки. Член затвердел и впился в гульфик кожаных брюк. Казалось, еще одна трубка – и Габриэль узрит лик самого Бога.

Рабыня теперь представлялась ангелом в смертном обличье. Захотелось поцеловать ее, выпить ее, умереть в ней, стиснув в объятиях и лаская губами ее кожу. Зачесались клыки; на шее у женщины, прямо под челюстью, столь маняще билась жилка. Живой и грохочущий пульс…

– Шевалье.

Габриэль открыл глаза.

Он стоял на коленях у столика, согнувшись над пляшущим огоньком пламени. Сколько времени прошло?.. Женщина исчезла, будто и не приходила.

Снаружи задувал ветер, в котором угадывались десятки голосов: они нашептывали секреты, пролетая над крышами; выли, сыпля проклятиями, среди парапетов; и тихо-тихо повторяли его имя в ветвях голых черных деревьев. Габриэль мог сосчитать каждую соломинку на полу, ощущал каждый вставший дыбом волосок на теле, слышал запах старого праха, новой смерти и пыли дорог на подошвах. Каждое чувство обострилось, точно клинок, сломанный и окровавленный, который он сжимал в татуированных руках…

– Чья…

Габриэль покачал головой. Слова тянулись, как патока. Белки его глаз налились кровью. Он взглянул на фиал – тот вернулся в руки чудовища.

– Чья… это кровь?

– Моей благословенной госпожи, темной матери и бледной хозяйки, Марго Честейн, первой и последней своего имени, бессмертной императрицы волков и людей.

Холоднокровка смотрел на огонек со смесью тоски и ненависти. Из сырого угла камеры выпорхнул бледный, как череп, мотылек и заметался вокруг лампы. Фарфорово-бледная рука сомкнулась, скрывая фиал из виду.