Государь Император в Высочайшей телеграмме на имя московского городского головы подтвердил свою волю о продолжении войны до осуществления Россиею ее исторических задач.

За это время самое тяжелое впечатление произвели погромы магазинов в Москве, иностранных, а за ними и русских, погромы с грабежом, два дня громили. Полиция бездействовала (фабрику Эйнема «охраняли» 12 городовых!!!), потом запретили, и все прекратилось. Было хулиганство, но тяжело, что участвовала учащаяся молодежь, гимназисты, расхищавшие конфеты у Эйнема, и студенты, стоявшие перед памятником Александру II на коленях. (В Петербурге они стояли на коленях перед Зимним дворцом.) Еще тяжело было это дурацкое изгнание из Художественного кружка всех иностранцев, где выступавшим против кричали: “Защитники немцев, немцы!”

Наши батареи принялись работать, наблюдатель (то есть корректировщик – прим. авт.) был очень хороший. Скоро обстреляли неприятельские окопы, наши стрелки не дремлют, свое дело делают, пошла винтовочная стрельба, затрещали пулеметы, понесли раненых и везут в двуколках, дорога плохая, рев, стон: «ой, ой, ой, ой», а кто говорит: «потише, братцы, ох, как тяжело…» Раненых много, от воплей и слез дрожь по коже пробегает.

Послышалось громовое «Ура! Ураа! Урааа!» Наши в атаку пошли, наша артиллерия работала очень превосходно, выбивали метким огнем из окопов. Бой происходил очень ожесточенный с обоих сторон. К 2 часам дня наши стали пленных партии приводить. К 5 часам вечера 45-й полк взял более 400 человек австрийцев, чисто одеты и у каждого очень теплые одеяла, просят хлеба у нас, а у нас у самих по несколько сухарей.

Какой отчаянный вихрь пошлости носится сейчас над нашим отечеством, может быть, и над всем воюющим миром, сейчас, в эти многотрудные дни. Русский человек очень любит крайности, хотя его и считают холодным северянином, не способным на взрывы чувств. Но это неверно. Мы очень охотно идём на крайности, но это вовсе не от пылкости темперамента, от неспособности сдержать порыв, а от нашей недостаточной принципиальности. Мы не «переходим пределов», а просто «перемахиваем». Белим мы известью стену – перемахиваем разок и по иконе. Требуется сплотиться против общего врага – сейчас же начинаем идти. Боже, у храма вывешивают царские портреты и отказываются от своего символа веры, свято выношенного в течение многих годов. Это показывает, что, в сущности, этот символ веры вовсе уже и не так дорог, не так свят – уже слишком легко мы от него отказываемся.

Вчера мы считали казаков зверями, сегодня их зверство направилось в другую сторону, и они стали нашими спасителями, – и глядишь, русский человек уже успел забыть, что спасители-то наши вчера лупили нас нагайками – и пришпилил на видном месте портрет Козьмы Крючкова, хотя Крючков-то этот и есть самый неприкрытый зверь, только выпущенный в другую сторону. Вот это мучительно тяжело. Впрочем, будущим историкам полезно знать, что это отречение от принципов выражается в газетах (от «Русского слова» до «Зодиака») всё-таки гораздо сильнее, чем в жизни. Но, боже мой, и в жизни так много озверения.

Вообще, так ясно сейчас, какое огромное зло – война, даже не тем действительным своим ужасом, а тем, что люди отодвигаются сразу на много ступенек культуры назад. И что всего удивительнее, это то, что чем дальше человек стоит от войны, тем сильнее он звереет. Я сколько ни говорил с солдатами, ни разу не встретил злобного отношения к немцам, к врагам. Совсем наоборот. А поговори, например, с какой-нибудь Кирой или подобными ей – так совершенный зверь – вешать немцев, уничтожать всё немецкое.