– Эй, мужик! На твоих ребрах можно играть, как на ксилофоне. Ну, давай, давай, глотай сакэ! Плюешь?! Не в нос?! Что башкой мотаешь?!

– Девка закашлялась. Живая.

– А память у них точно отшибло. Если не емши долго, память как отрезает. Потом она прорастает медленно, как трава. Эй ты, девчонка, как зовут тебя?!

– Не кричи ей в ухо, Вирсавия-сан, оглохнет!

– Мужик шевелится. Головой мотает. Давай, бери его за ноги, а я под мышки, оттащим от двери!

– Боишься, продует его?

– Кто войдет – упадет через него. Об кости его зацепится и растянется. Хватит глупые слова говорить! Лучше принеси два верблюжьих одеяла и две циновки! И Распятье им в изголовье.

– Почему ты решила, что они христиане?

– Ты остолопка. Не видишь, у них обоих крестики меж ключиц.

– Ой, и правда!

– Мелхола всегда говорит правду. А отца, что привез нас и бросил на этих клятых Островах, я бы убила.

– Ой, не говори так. Небо накажет тебя. – А его не накажет?! А этих злобных тварей, кто развязал Зимнюю Войну, не накажет?!

– Они оба дрожат, им холодно, знаешь что, неси-ка сюда еще мою шубку… положим их рядом, укроем их вместе, пусть спят… эй вы, люди, кончайте спать, в море отдохнули будь здоров, накачались на волнах в джонке…

– …спасибо, лодочка не дырявой оказалась…

Сенагон Фудзивара поблагодарил своих прислужниц, Вирсавию-сан и Мелхолу-сан, за добычу. Два живых иностранца, да еще русские – из страны, с коей Ямато вела кровопролитную и славную войну. Лежа на рисовых циновках, в бреду, они кричали нечто по-русски. Они протягивали руки друг другу, хватались друг за друга, вцеплялись друг другу в плечи, в одежду, ловили воздух ртами, как вытащенные из глубины рыбы. Фудзивара пожалел их. Когда они очухались и продрали глаза, он велел кормить их лучшими яствами. Повара расстарались. Через неделю скелеты приняли человеческий вид.

Русские люди были слишком слабы еще, чтобы передвигаться; они лежали на циновках, туманно глядели друг на друга. Сенагон велел разлучить мужчину с женщиной. У них не спрашивали их имен. Пришли воины в коротких красных кимоно, схватили мужчину, оттащили прочь. Плачущую женщину подняли с циновки, подхватили под локти, повели в покои наложниц Фудзивары.

У порога она обернулась. Большие, чуть раскосые глаза ее выразили такое недоуменье, страданье, любовь и крик, что видавшие виды воины отшатнулись, как при виде ударившей близко молнии, и едва не заслонили лица ладонями.

– Скажи мне, ты лазутчик?

– Если бы я был шпионом, уважаемый сенагон, я бы не церемонился, чтобы быстрее заработать почетный удар вашим самурайским четырехгранным мечом.

– Только сумасшедший или очень хорошо, в традициях, воспитанный человек может желать себе скорейшей смерти.

– Значит, я воспитан так же, как ваши камикадзе.

– Я бы хотел иметь при себе такого храброго воина, как ты.

– Я никогда не служил никому, кроме моего Царя, моей Родины и моего Бога.

– Похвально, солдат.

– Я не солдат. Я матрос.

– Я узнал хоть что-нибудь. Итак, ты моряк.

– Да, ваша светлость, моряк.

– Ты титулуешь меня, но я не ваш русский князь. Сенагон много выше князя.

– Вы ничего плохого не сделаете с женщиной, что была со мной в лодке?

– Почему ты о ней так беспокоишься? Она жена тебе?

– Она мне больше чем жена.

Молчанье летало меж них яркими, невесомыми огромными бабочками.

Сенагон протянул руку.

– Видишь, сколько шрамов?

– Вижу, ваша светлость.

– Это боевые шрамы. Меня нельзя назвать трусом.

– Я и не сомневаюсь, что вы не трус, сенагон.

Ни взгляд, ни голос Василия не дрогнул. В округлых нефритовых курильницах чуть вился дым. Воины, недвижно стоявшие вдоль стен с мечами в руках, равнодушными узкими глазами глядели на беседующих.