Какое Солнце под ресницами! Я контр-адмирал своей собственной Зимней Войны. И это мое Белое Снежное Море. И я плыву по нему, озираюсь, вызываю огонь на себя.

Дымный порох при разрыве страшен. Джонка идет с донесеньем сквозь стон и вой снарядов, под прикрытием тумана. Перед неприятельской разведкой по морю разбросаны мины. Я не боюсь мин. Я знаю, что семи смертям не бывать. Одна – у меня в объятьях. Раны чести – неизлечимы. Раны любви можно сшить только иглой морского ежа, если в нее продеть старую яматскую рыбачью леску, и края плохо срастутся, и рубец выйдет неровный, оголтелый, сумасшедший. Как вся наша исступленная, изрытая вдоль и поперек, сумасшедшая жизнь.

А может, родная, я – сумасшедший? Может, мне не надо так сильно любить Тебя? Лес редеет. Я вылетаю на лыжах на просеку. Вижу вдали белые холмы. Через мгновенье, если это правда и повозка с Тобою внутри придет, на белизне должна появиться Ты. Стою, жду. Отираю со лба пот рукавицей. Господи, жарко как. Затишье на Зимней Войне. Птицы поют. Красногрудые зимние птицы. Они меня веселят, утешают. Ты не идешь. Ты не едешь. Тебя нет на белых холмах, на серебряных тропах.

Сколько можно стоять и ждать?!

К черту.

Если рвануть с откоса вниз и подставить лыжную палку напротив груди, в подреберье, она пропорет брюшину насквозь, вколется прямо в печень.

Тогда прилетайте, снегири и сойки, клюйте кровавый сладкий комок. Прилетай, снежный орел. Приходи, тигр из Тахэ. Я – ваша еда. Я – ваше питье. Я – ваше спасенье суровой зимой, пропитанье и благо. Чья-то смерть всегда – благо для другого.

Может, Ты мне – еда, и я умру с голоду без Тебя, и я истощаю и иссохну, если не буду припадать к Тебе, и мне лишь кусочек Тебя надобно, лишь глоток, чтоб в безводной пустыне не отдать душу Богу?! Может, я всего лишь голодный, и ты хлеб мой, и ты пирог мой, и ты рыба моя, печенная в костре, и я жадно осязаю Тебя и нюхаю Тебя, и поглощенье Тебя священно для меня, и я крещусь, прежде чем пригубить, причаститься Тебя?! Неужели так все просто? Неужели я – умирающий, кто не выживет без Твоей пищи? Дай мне свой Дух. Приобщи меня аскезе и отказу. Поцелуй меня холодными, улыбающимися, изогнутыми в виде лука губами.

Я не голодный тигр. Я хочу дать Тебе себя. Влить себя – в Тебя; чтобы Ты, Ты насытилась мною; чтобы Ты зачала, понесла и родила. Пусть сочтены дни и моей крепости, и моей эскадры. Пусть я жду своей участи в белой, безмолвной гавани. Пусть мои адмиралы съехали на береговые квартиры. Флаг с изображеньем Солнца, то есть – Тебя, взвивается над моей Белой Горой, и Белый Волк воет, воет, подняв морду в зенит, воет прямо в небесный купол, воет по утопшему в ледяном озере Небесному Граду. Я натягиваю веревку сильнее, поднимая на морозе Твой флаг.

Повозка пришла – я вижу отсюда, издалека.

Тебя нет.

Еще один сверкающий день.

Еще один день сверкающей нестерпимо, ясной любви к Тебе.

Я скренился до кнехтов. Я запылал костром. Я не вообразил бы такого и в помрачении рассудка. Я требую выхода в море. В ледяные волны. Если броненосец не может стрелять по горе, он должен удалиться от берега и с пользой израсходовать снаряды.

– Мелхола, гляди. Этих двоих нынче в джонке нашли.

– Где?

– Их прибило к берегу неподалеку от Хэтатимаро. Гляди, какие тощие. Изголодались.

– Да уж, голодные. Без сознанья. Как еще продержались.

– Да, выжили. Счастлив их Бог.

– Как ты думаешь, кто они?

– Пес их знает. Должно быть, нищие.

– А если нищие, толку ли тогда с ними возиться?

– Совесть меня заест. Неси таз. Обмоем их. Влей ему в рот каплю сакэ.

– И ей тоже?

– Ей вставь в зубы кальян. Она быстрей очнется, если сделает пару-тройку хороших вдохов. Баб спиртное только усыпляет.