Только из-за его высокого офицерского чина я принял решение передать его под Вашу юрисдикцию вместо того, чтобы подвергнуть допросу в полевых условиях. Я нахожусь не в том чине и не могу поступить с ним так, как требует совесть, как необходимо поступить, дабы сохранить честь Франции и ее сынов, которые сегодня проявили столько мужества и готовности умереть во имя родины.

Я и все, кто находится у меня в подчинении и кто своими глазами видел происшедшее сегодня, готовы принять самое действенное участие в официальном трибунале, когда он будет устроен. Но вследствие нахождения прусских войск в непосредственной близости от нас совесть не позволяет мне даже ненадолго отстраниться самому и отстранить своих людей от служения нашему народу исключительно для того, чтобы разобраться с таким отвратительным делом, как это. Посему я при первой же возможности свяжусь с Вами по телеграфу или почте, дабы мы могли довести это дело до справедливого конца.

Выражаю уверенность, что мои действия встретят Ваше понимание и одобрение.

Да здравствует Франция!

Капитан Виктор Делеклюз,

Третий вузьеский полк нерегулярных войск

Закончив писать, Делеклюз вновь привалился к бревну и глотнул бренди. При тусклом свете фонаря он ровным голосом и с довольным видом прочел Жюлю свой рапорт.

– Думаю, в целом вышло совсем недурно. Согласны, полковник?

Жюль начинал слушать, не веря своим ушам, однако под конец ему стало почти весело.

– Глупец вы, Делеклюз. Ваша писулька ничего не даст. Меня там все знают. Им известно, кто я такой.

Делеклюз улыбнулся и покачал головой:

– Ваш мир, Жюль де Врис, обречен. Когда закончится эта война, жизнь не будет прежней. Ни в коем случае. Вы будете жить среди шакалов, и никакой император вас не защитит. Никакая империя. Ваше сословие вас забудет. Они обратятся против вас и сожрут заживо.

– Вы ошибаетесь, капитан. Но это не имеет значения. То, что вы тут написали, – Жюль кивком указал на рапорт, – жалкие потуги идиота. Если это лучшее, на что вы способны, я вас переоценил. Вам бы лучше меня застрелить. Сколько бы времени мне ни понадобилось, я вас разыщу, и вы заплатите за свое предательство и зверские убийства.

Делеклюз учтиво ему улыбнулся:

– Не думаю, полковник. Это мы еще посмотрим. Ваша уверенность, что ваш мир сохранится, превосходит мою. Как бы там ни было, вас ждут интересные времена, в чем я уверен. А вашей угрозы разыскать меня я не боюсь. Больше мы никогда с вами не встретимся, полковник, Во всяком случае, на этом свете, в чем я тоже уверен.

Солдат, отправленный капитаном Делеклюзом для препровождения Жюля в Шалон, обращался с пленным грубо и презрительно. Он связал Жюлю руки спереди, да так крепко, что веревка до крови врезалась в кожу. Они ехали верхом, каждый на своей лошади. На дороге было не протолкнуться, в основном из-за обозов несчастных беженцев, спешивших прочь от опустошения, которое несла с собой война, разворачивающаяся к востоку отсюда. Жюлю пришлось дожидаться, пока не проедут длинные вереницы телег, запряженных волами и набитых постельными принадлежностями, обшарпанной мебелью, кухонной утварью и одеждой. И все они соперничали за место на пыльной дороге. Там, где возможно, женщины и дети ехали на повозках, прижавшись друг к другу, а там, где нет, шли пешком. Люди не знали, выигрывает Франция войну или проигрывает, и молча брели в пыльном безмолвии.

Кто-то с любопытством поглядывал на пленного. Если не по форме, то по манере держаться они понимали: этот человек занимает важное положение. Поначалу Жюль не обращал на них внимания, поглощенный своими мыслями, но затем, смутившись, сам пытался поймать их взгляды и удержать, когда это удавалось, словно убеждая беженцев: с ним произошла ошибка, и он не заслуживает условий, в каких они его видят. Но никто не читал этого в его взгляде. Никто не понимал. Люди всегда отворачивались, и он молча ехал дальше. Через какое-то время он прекратил эти попытки и стал смотреть вперед.