В Англии и Франции нарастало разочарование и недовольство. К концу 1854 года было ясно, что успешных военных результатов ожидать не приходится и необходимо искать мирный выход из конфликта. Начался дипломатический зондаж. В Вене прошла серия переговоров представителей Англии, Франции, Австрии и России. В Париже и Лондоне, стремясь «сохранить лицо», надеялись «принудить Россию» к миру на их условиях.

Корыстная дипломатическая игра не имела никакого успеха. Николай I совершенно не собирался уступать там, где затрагивался престиж Империи. Он прекрасно осознавал, что, несмотря на жертвы и потери, Россия не побеждена. Не будет такого, чтобы агрессор, вторгшись в пределы Империи, начал диктовать какие-то условия! Покидавшему в феврале 1854 года Петербург британскому послу сэру Джорджу Гамильтону Сеймуру (1796–1880) Царь сказал последнее слово, звучавшее как клятва: «Может быть, я надену траур по русскому флоту, но никогда не буду носить траура по русской чести».

Было очевидно, что на «пути к миру» на условиях Запада неприступной скалой стоит Русский Царь, а потому его кончина являлась такой вожделенной для Лондона и Парижа.

Когда весть о смерти Царя распространилась, то в России сразу же возникли толки о том, что дело это «нечисто», что не обошлось без злого умысла. Шеф полиции генерал Л. В. Дубельт (1792–1862) записал в дневнике 21 февраля 1855 года: «В народе слышны были жалобы на докторов: „Отдали бы их нам, мы бы разорвали их!“»

Начиная с 19 февраля, когда появились первые сообщения о смерти Царя, и вплоть до 27 февраля – дня переноса тела в Петропавловскую крепость перед Зимним дворцом ежедневно собирались большие толпы народа, в которых на все лады проклинались «доктора-злодеи».

Позже тот же Дубельт отметил поразительный факт. За десять дней после смерти Николая I в Петербурге не было зафиксировано ни одного случая воровства, хотя многие дома оставались без хозяев, проводивших многие часы на Дворцовой площади. Как заключил генерал, «видно, что и мошенники поражены горестию и во время оной забыли о ремесле своем».

Императора лечили три доктора: М. Мандт, И. В. Енохин и Ф. Я. Каррель. Главным среди них являлся лейб-медик Мартин Мандт (1800–1858). На него и пало главное подозрение в «отравлении». Одни говорили, что якобы доктор дал Императору яд по просьбе самого больного; другие же полагали, что «немец» – враг России, а потому и нанес свой предательский удар.

Мандт являлся европейской медицинской знаменитостью. Профессор университета в Грейсвальде (Германия), основатель известной хирургической школы. При Русском Дворе он появился в 1835 году, сначала в качестве врача Великой княгини Елены Павловны (1806–1873) – супруги брата Императора Великого князя Михаила Павловича (1798–1849).

В 1840 году Мандт стал лейб-медиком Императора и Императрицы. Вскоре после кончины Николая Павловича Мандт уехал из России и перед смертью написал воспоминания, где подробно описал драматические события, разворачивавшиеся в Зимнем дворце Петербурга в середине февраля 1855 года[14].

Мандт у многих при Дворе вызывал нерасположение. Независимый, лишенный придворного лоска, не склонный к пустым салонным разговорам, он казался тяжелым и нелюдимым. Великая княжна Ольга Николаевна писала, что он имел на отца «огромное влияние, я бы сказала, прямо магическое. Папа слушался его беспрекословно». «Влияние», казавшееся дочери, как и некоторым другим, «странным» и «необъяснимым», не имело никакой «магической» подоплеки. Все было просто и вполне «объяснимо». Царь ценил в Мандте то, что всегда высоко ценил и во всех прочих людях: откровенность суждений и неугоднический характер. Но выше всего ставил то, что на современном языке определяется термином «профессионализм».