Пограничник на четвертый-пятый день стал чувствовать себя намного лучше, и они вместе пытались придумать, как и когда Кабану выбираться на свободу.

Дольше оставаться в больнице было рискованно. Скрывать долго пребывание Кабана в морге невозможно – он перемещался через больничный дворик, его каждый день видел медперсонал, он принимал процедуры, для него брали порции в столовой, он ходил коридорами больницы к своей палате и обратно. Рано или поздно кто-то бы выследил и позвонил сепаратистам, и тогда бы ни нейтральная позиция главврача, ни изобретательность Нюси не спасли б его от плена. Даже сейчас было чудом, что его никто до сих пор не нашел, хотя еще дважды приходили с проверками и обысками, спрашивали конкретно об украинском пограничнике, то есть знали, что он где-то здесь обретается, лечится, харчуется, значит, ждали, искали, но, видимо, не до него пока – вокруг идет война. Нюся говорила, что Алексей Иванович, главврач, даже показывал сепарам его историю болезни, где последняя запись датирована 25 августа: «Да, – отвечал главврач, – я тоже слышал, что украинский пограничник где-то прячется. Но не уверен, что в именно моей больнице, лично я его не видел давно. Возможно, он укрывается где-то в городе, но мне об этом ничего не известно. Если я его увижу, то обязательно вам позвоню».

Что творилось в мире, Кабан знал только по рассказам медсестер и интерна – все очень плохо, но ничего толком неизвестно; и по обрывкам фраз, которые слышал в коридоре от больных и врачей: зашла российская армия, укропы в окружении, всех их убьют, здесь будет «дэнээр», Путин нас спасет. От таких новостей Кабан стал гораздо больше переживать за жену и дочь, чем за себя: что они будут делать, если россияне оккупируют родной город? Он попросил Нюсю позвонить жене по локальному телефону и сообщить, не вдаваясь в детали, где он находится и что с ним все в порядке. После 1 сентября периодически начала появляться мобильная связь, и он сам дважды говорил с женой и матерью по телефону. Жена совсем не сердилась и даже не обещала убить, если вернется, наоборот, обещала любить и беречь, что Кабана, конечно, не могло не порадовать. Родные связались с главным управлением погранвойск, командованием воинской части, СБУ, Красным Крестом, но везде отвечали, что сейчас ситуация в районе Иловайска критическая и в ближайшее время ничем помочь не могут. Говорить без шумов и помех по мобильному телефону можно было только с четвертого этажа больницы, из-под самой крыши. Лифтом здесь пользовался только медперсонал, да и боялся Кабан маленького закрытого пространства – открываются двери, а там, как в кино, стоят сепары и улыбаются: «Где ты спрятал свой пулемет, Кабан?» – или можно столкнуться с кем-то нежелательным нос к носу, например с главврачом. Зачем человека ставить в неудобное положение?

Так что перемещался Кабан исключительно по лестнице, и каждый звонок домой ему давался в полчаса пути только наверх, не меньше, и в семь сошедших потов. На свой телефон звонить он, естественно, всем запрещал, это всем известно – несвоевременный звонок может стоить жизни.

Вечерами Кабан лихорадочно мысленно искал пути спасения, но верных вариантов по-прежнему не находил. Как-то, когда он возвращался с процедур, в коридоре его схватил за руку ушлый на морду мужичонка лет шестидесяти в застиранных больничных штанах и драной серой футболке:

– Слышь, погранец, не торопись так, а то успеешь, а. Дело есть, зайди давай сюда, – и потащил за собой в палату. – Сядь на койку.

Кабан осторожно присел.

– Слышь, погранец, ты домой хочешь? – зашептал ушломордый. Кабан, рассматривая желтое облезлое ухо собеседника, энергично кивнул. Разговор ему не нравился. – Так это, мой брательник, он это, тебя может вывезти. А то водят тебя тут девки, водят, а что толку? Придут наши, найдут тебя – кончат, как пить дать. Давай, боец, двадцать тысяч гривен – и ты дома. Давай, я завтра выписываюсь, сядем втроем на «девяточку» – и поедем. Я выведу, не сцы.