Кабан сделал большой глоток, набрался смелости и спросил:

– Слушай, Воха, а я у твоего Артемки на плече синяки видел…

– А, это, – улыбнулся Воха. – Так охотники мы. Я его с детства к оружию приучал, везде с собою брал. Он знаешь, как стрелял? Ты смотри, если вдруг эти будут залупаться, ко мне обращайся, не стесняйся, мы их быстро поприжмем.

– А почему вы все сейчас разговариваете, как живые, а сынишка твой – нет?

– Понимаешь, расстроился он очень, что так рано умер, переживал всю неделю. Устал, спит теперь.

– А почему вас не забирают?

– Эх, Серый, если б я знал! Вроде бы слыхал я разговор, что война у нас там, в Иловайске, серьезная, не зайти – не выйти. Жена у меня там осталась, и дочка младшая, семь лет…

– У меня тоже дочка, только постарше.

– Серый, а ты ж – укроп? – отозвались опять картежники. – Укропище! Бандеровец! Ну, и где ты забыл свой пулемет, Кабан? Зачем пришел сюда убивать мирных людей?

– Я за то, чтобы людей не убивали и в мой дом не лезли.

– Ага, и поэтому ты тут в мирных граждан стреляешь?

– Я не стреляю…

– А нам все равно, лишь бы пенсии платили, – откуда-то из темного угла вагона отозвались два старичка и старушка. – Хотя, конечно, мы за Путина. Но теперь нам, конечно, все равно.

Кабан проснулся в холодном поту. Все десятеро покойников лежали на своих местах, смирно в кучке, как и положено, но около двери слышалось подозрительное шевеление и звон ключей.

– Вот свидетельство о смерти. Я за Антониной Федоровной Полозковой, 1923 года рождения, – послышался мужской голос без оружия.

Кабан в панике, держась за бок, бросился в укрытие, юркнул между трупов с ловкостью воздушного гимнаста, прижался к полу и затих под одеялом. Впопыхах он не успел надеть маску, и резкий трупный запах буквально раздирал ноздри. Захотелось встать и выйти поблевать на улицу. Дверь открылась, и морг залило таким непривычным дневным светом, следом за которым приятно потянуло свежим утренним воздухом. Кабану изо всех сил захотелось чихнуть.

– Ну, вот, выбирайте, то есть, извините, смотрите, где ваша, – сказал уже знакомый по предыдущему визиту голос, и в проеме двери мелькнули синие больничные штаны.

– Что же они все у вас так в куче лежат? И запах… – Второй голос принадлежал серым, с блестящим отливом, безукоризненно отутюженным брюкам.

– На холодильник денег нет, а кондиционер поломался. Вы, случайно, не мастер, не можете исправить? – спросили синие больничные штаны.

– Нет, я судья, – ответили серые с отливом.

– Жаль.

– Я судья хозяйственного суда! – веско с вызовом уточнили серые наглаженные брюки с отливом.

– Я сочувствую, – парировали синие больничные.

– Что? Я не понял.

– Я глубоко сочувствую вашей утрате.

– Да, это моя мама. Вот она.

– Хорошо, давайте позовем похоронщиков.

По тамбуру загрохотали тяжелые ботинки, и в морг зашли четыре черные спортивные штанины.

– Вот этот… человек, пожилая женщина, мама, – не сразу нашел правильные слова судья. – Слева, под тем военным, она в темном платке. Как вы можете так хранить покойников? Это же святотатство! Почему вы не разложите их по полкам? Это просто возмутительно!

Кабану показалось, что синие штаны даже хмыкнули от удовольствия:

– И это вы мне говорите?

– Что?! – блестящие серые брюки затрепетали от возмущения.

Похоронщики, особо не церемонясь, отодвинули одного из пятерых вояк в сторону и начали доставать Антонину Федоровну. Кабан почувствовал, как на его больничное зеленое одеяло сначала упал пучок яркого света, а потом равнодушно, как по мебели, прошелся чей-то взгляд. В этот момент с головы Антонины Федоровны соскользнул черный платок.