Айзек скромно ухмыльнулся, будто пропустил ее слова мимо ушей, но ответил, как только автомобиль зарычал и рванул с места, как леопард, бросившийся вдогонку за газелью.

– Я ведь не говорил, что зарабатываю миллионы, – отвертелся он, взглянув на собеседницу через затененные «Рэй-Бэны». – Или говорил?

Неожиданное дополнение, прозвучавшее с неподдельной искренностью, рассмешило Сибиллу. Айзек выглядел серьезным и невозмутимым, многое в его напряженном поведении отличалось от той простодушной натуры, с которой она напилась днем ранее. Бладборн списала хмурое настроение Айзека на похмельные мучения. Одно ее радовало – абстиненция не отняла у писателя чувство юмора.

– Рубашку напялил, галстук затянул, волосы прилизал. Расскажи, зачем писатель берет в творческое странствие такие неподходящие атрибуты материализма? Не должен ли искатель истины воспарить над тем, что якорем тянет его к земле? – продолжала Сибилла, не отрываясь от дороги. – Неужто ты предвидел, что нелегкая занесет тебя на пафосную вечеринку со всяким скучным сбродом?

– Так там будет скучный сброд? – Встречный вопрос предполагал возмущенную интонацию человека, которого предали или обманули, но в голосе писателя не слышалось никакой обиды. – Помнится, кто-то говорил о вечеринке…

– О светской вечеринке, Айзек. Я специально подчеркнула слово светская.

– Кто же там будет?

– Самые примечательные представители буржуазии. Та самая элита, которую ты считаешь зазнавшимися скупцами, алчными пастухами безмозглого стада, шкиперами идущих ко дну суденышек капитализма.

– Поэтичней не скажешь. Может, и тебе попробовать стать писателем?

– Подлатай голову свою, в ней многовато дыр. – По лицу Сибиллы, перманентно изображавшему неумолимую суровость, сложно было понять, когда она всерьез злится, а когда просто подкалывает.

– Я пытался сделать комплимент. – Сбитый с толку Айзек виновато снял с лица очки и убрал их во внутренний карман пиджака.

– Неужто? – Возможно, Сибилла поторопилась с выводом, что похмелье не затронуло юмора собеседника. Неспособность отличить сарказм от прямолинейности явственно указывала на то, что писатель чувствовал себя не в своей тарелке, ведь днем ранее он прекрасно справлялся с этой задачей. – Видать, вчера ты накидался будь здоров. Ни черта не помнишь, да?

– Я переоценил самочувствие, когда говорил с тобой по телефону. Голова еще немного гудит, и, как мы выяснили, не все мне удалось запомнить со вчерашнего вечера.

– Хочешь выпить? В бардачке завалялась бутылочка «Чиваса»…

– Нет-нет, – поспешно отмахнулся Айзек. – Я отойду, пока мы доберемся до Сан-Себастьяна. Там и выпью.

– Дело твое. Меня глоток крепкого спасает от похмелья и возвращает утерянные воспоминания. Ты ведь помнишь, как отказал мне в сексе?

Вопрос словно кипятком ошпарил лицо Айзека, залив его краской. Он изо всех сил старался не показать смущения, однако проницательный глаз Сибиллы подметил и это.

– Ты спрашиваешь о факте отказа или о формате его преподнесения?

– Спорю, ты не помнишь ни того, ни другого. Насколько нужно быть влюбленным в эту… как ее… – провокационно начала Сибилла.

– Карен, – спокойно напомнил он, без явного интереса рассматривая испанские ландшафты, простиравшиеся между двух городов изумительной вереницей невысоких гор и богатой весенней растительностью. Писатель будто поправил первоклашку, допустившего ошибку на уроке чтения, – без претензий, без обиды, методично и педагогично.

– Точно! Спасибо! Насколько надо быть влюбленным в эту барышню, что, даже напиваясь до беспамятства, ты сохраняешь ей верность? Поразительно и – не думала, что скажу это, – романтично. Я считаю верность категорией, достойной лишь идеалистичной молодости. Далеко не каждый способен пронести это высокое чувство через года. Чем старше становишься, тем больше укрепляешься в понимании того, что романтика – лишь очередная иллюзия. И как всякая иллюзия, она обречена разбиться и рассыпаться осколками под ногами. Поэтому чем тверже человек пытается удержаться на осколках иллюзии, тем больше крови с пяток ему предстоит вытереть.