…нам выдавали водку – выводить радиацию. С водкой ушло ощущение боли. Водка вывела из нас все, а сама осталась…

…предстояло пережить сложнейшую операцию, а я просил не делать общую анестезию. Только боль позволяет понять, жив ли я – живо ли тело, жива ли душа…

…я прикоснулся к отраженью солнца в луже и отраженье руку обожгло…

…Так обжигают нас воспоминанья о том, чего, увы, нам не вернуть.

…стояли рядом двое в белом. Врач недостаточность сердечную признал, и Ангел вторил, что сердечность я утратил.

…по клавишам рояля, как по ступенькам, к музыке я шёл. И ближе, ближе становилось Небо.

Счастлив тот, кто соединил в себе Небо и Землю… Счастлив тот, кто соединил собой Небо и Землю… Счастлив тот, в ком плещется живая вода души и весенними бурными паводками поит и омывает тех, кто иссохся, исстрадался, изнемог. Счастлив тот, кто растекается душою по той земле, которая дала приют, выпестовала, которая в материнское молоко добавила смесь любви и тоски.

…Изнемогая и тоскуя, он бродил с собакой по лесам, будто прятал от людей свою изъязвленную реалиями жизни душу и искал бальзам для нее. Мартовская теплынь занесла его вдаль от Москвы.

Прошелся по берегу, увязая в раздобревшей от стаявшего снега земле. Искал челнок. Бросил беглый взгляд на крестьянские избушки, «поплывшие» по сменившим гнев на милость мартовским водам. Нашел челнок. Стряхнул с сапог рыжую жирную землю. Оттолкнулся суковатой длинной палкой от берега. И отдал себя воле волн.

Что там, за поворотом? Надежда? Безнадега? Вера? Безверье? Успокоенность? Лихорадка жизни?..

От воды тянет холодом… Теплый ветер перебирает непослушные пряди волос. Пригревшись не солнцепеке, узкая тонкая рука дремлет на крышке мольберта. Тихо и отрадно. Наконец лодка упирается в берег. Художник вздрагивает и вздыхает, будто кто-то грубым толчком дал знать: пора спуститься с небес. А ему не хочется…

Взгляд растерянно ищет спасительную соломинку и натыкается на искривленную березу, приникшую к ветвям черного, почти идеально прямого дерева. «Я помогу тебе добраться до неба», – тихий шепот растворен в воздухе. «Кому ты шепчешь, дерево? – мысленно спрашивает художник. – Мне ли? Или вот этой скорчившейся под грузом испытаний белой березе?» Художник закрывает глаза. «Мы поможем тебе… Мы поможем тебе добраться до неба. Мы такие высокие», – вторит черному великану хор деревьев. Глаза художника невольно открываются. И что он видит? Налетевший ветер терзает голые ветки.

Художник теребит бороду и переводит взгляд с деревьев на почти безоблачное небо. Мелькает мысль: «Они могут…» Улыбка озаряет его лицо. Открывается мольберт. Краски густыми каплями увлажняют палитру…

…Он пишет землю… Он пишет воду… Он пишет небо, отражающееся в этой воде… Он пишет то, что их соединяет… Он счастлив. Он улыбается!

Наш городок настолько мал, что получил в народе название Мал-город. Несколько его улиц паучьей сеткой сходятся к единственной площади с кинотеатром и винно-водочным магазином, из-за него-то с чьей-то легкой руки и окрестили площадь пьяной.

Мой адрес – улица Новая. Когда-то она, сплошь застроенная частными пестрыми одноэтажными домиками и тонувшая в зелени сосен, точно сошедших с шишкинских полотен, носила название Сосновая.

Ныне сосен нет в помине. Вместо них подпирают электропровода торчащими ветвями-крыльями тополя, ежегодно беспощадно обрезаемые «парикмахерами» из зеленхоза.

Вместо уютных домишек выросли безликие серые пятиэтажки-«хрущобы», взирающие на окольную жизнь сонно и равнодушно. Обитающие в них люди так же полусонно посматривают вокруг. Оживают они только в праздники, всякий раз совпадающие с днями зарплаты.