Нас обогнала молодая женщина, тащившая за руку белоголового малыша. «Как одуванчик», – подумала я. У мамы волосы были потемней, но тоже красивые, золотистые. Их свободно трепал ветер.

Малыш канючил на одной ноте:

– Хочу в сказку, хочу в сказку, хочу в сказку…

Мать на ходу отвесила ему шлепок. Малыш с готовностью заревел.

– Что ей, жалко?.. – пробормотала я.

– Может, денег с собой нет, – предположила тётя Дуся.

Рёв замер где-то вдали. А мы поднялись по ступеням и зашли в «Сказку».

Всю торцевую стену внутри занимала красочная картина: по синим волнам плыла Царевна-Лебедь, над ней завис Чёрный коршун (уже со стрелой в горле), а на островке по соседству стоял Добрый молодец с луком в руках. Вариация на тему «Сказки о царе Салтане». Я всегда замирала перед этой расписанной стеной. Такие яркие краски, такое понятное представление о Добре и Зле, а ещё – о Любви! Бились о берег взволнованные волны, трепетала крыльями Лебедь, вибрировала тетива лука… Словом, шла я за своими любимыми пирожными с заварным кремом – а приходила всегда к этой картине. Если честно, без пирожных и картина была бы не столь хороша; но и пирожные без картины потеряли бы половину своей прелести…

Любовь! Кто знает, что это за птица? Взять хотя бы наших родителей. Вчера у Яниной мамы был день рождения. Мы с подругой сидели на скамейке и видели, как её папа зашел в подъезд с букетом красных роз. Такой букет не в сезон, наверное, стоит целое состояние.

– Любофф! – выпячивая губы, прокомментировала Янка: была тут снисходительная нотка, но и радость, и гордость за родителей.

Я немедленно похвасталась:

– А мой папа маме на пятьдесят лет стихи сочинил!

Янка округлила глаза:

– На пятьдесят лет?!

Конечно, она знала, что я – поздний ребёнок, и все это знали, но когда касалось конкретных цифр… Никакая поэма не переплюнет молодого, кудрявого, как их пудель Чарлик, отца, несущего букет роз молодой матери. У них – «любофф». А какая может быть «любофф» у моих родителей, если они такие древние?

Даже в чеченских семьях, где по пять-десять детей, не часто случается, чтобы при твоём рождении маме было сорок, а отцу – за пятьдесят. У нас во дворе была только одна такая семья – Асхабовы. Мать Ахмеда старше моей матери. Мне нравилась тётя Малика – гораздо больше матерей Рамочкиной, Ильиной, Каменевой… Она всегда приветливо улыбалась, всегда находила для тебя добрые слова. Работала она продавщицей в «Сказке».

Я ела пирожное, не отрывая глаз от картины, и рассеянно слушала взрослых. Отпустив очередного покупателя, тётя Малика отложила деревянные счёты, облокотилась о прилавок и, как всегда, уважительно стала расспрашивать тётю Дусю о её здоровье и здоровье моих родителей. Она похвалила мой капор и сунула в мои ещё липкие пальцы упаковку с ярким откидным верхом. Это был подарочный набор спичек: на каждом коробке – этикетка с городом-героем, а сами спички (я тут же проверила) толстенные, хоть на три расщепляй, с зелёными головками!

– Нет-нет, Евдокия Ильинична, – решительно отказалась тётя Малика от протянутых денег. – Это подарок. Пусть побалуется. Моему Ахмеду понравилось. Он возится с ними, перекладывает, что-то мастерит…

Череда однотипных «хрущёвок» на Старых Промыслах видна издалека. Достаточно побывать в двух-трёх квартирах, чтобы знать планировку и обстановку всех прочих. Тётина «хата» была точной копией нашей. Когда-то здесь жил и мой дедушка. Он нянчил Веру и Надю, а я родилась уже после его смерти. Теперь в двух комнатах жила одна тётя Дуся.

Если есть на свете старые девицы, которые довольны своим положением по принципу «хочу халву ем – хочу пряники», то именно такой была наша тётушка. И если я не слишком часто задумывалась о бабушках, которых не знала, и не страдала от их отсутствия – это всё потому, что была тётя Дуся.