– Ве-ер, – странно растягивая звуки, произнесла Чудайкина. – Через по-олчаса сериал начнется. Придете?
Сестра ответила в том смысле, что не до сериалов. Лена погрустнела:
– Димон, засранец, опять пропал…
– Ве-ер! – раздалось на этот раз басом. – Что за перекур на лестнице? Ты заделалась челночницей?
Я вспыхнула: наши дешевые клетчатые сумки и впрямь наводили на подобную мысль. Чудайкина ласково коснулась моего плеча и поспешила наверх. Мне показалось, что басовитый ей чем-то неприятен.
Рослый мужчина в тельняшке смотрел на Веру так, словно ему хотелось облизнуться. Он взвалил на себя наши сумки и зашагал через две ступени, при этом ухитряясь поддерживать легкий романтический треп. Вера его не поощряла, и вскоре я поняла – почему.
– Оля с дочкой уже вернулись из деревни?
– Куда денутся, – без воодушевления ответил моряк, сваливая сумки на площадке. Потом снова оживился: – Лизка ругаться выучилась. Трех лет нет, а уже посылает! Олька, конечно, в истерике. Говорю: «Скоро курить начнет», – он захохотал.
Большая квадратная площадка делилась на четыре холла – по столько же комнат в каждом. Мы уткнулись в закрытую дверь.
– Опять Крысавка холл заперла! – возмутилась Вера.
– Боится, что ее украдут. На дачу вместо пугала…
– Гри-иш! – раздался требовательный женский голос с дальнего коридора, и моряк резко оборвал смех.
– Иду, люби-имая, – с преувеличенной нежностью ответил он. – Эх, опять я на приколе…
Мы с Верой обменялись улыбками. Я осталась возле сумок, а сестра прошла через кухню и отомкнула дверь изнутри.
Свою комнату Вера называла «каморкой папы Карло». Девять квадратных метров просто обязаны быть уютными – что другое они могут предложить?.. Комнатка мне понравилась. Широкий подоконник был заставлен цветами. Фотообои во всю стену: пенные волны бьются о скалы – вот-вот плеснет на пол… К ковру придвинут диванчик. Тут же теснится платяной шкаф с зеркальной дверцей. Под воображаемыми брызгами стоит узкий полированный столик.
– Сходим в душ, а потом можешь отдыхать, – сказала Вера.
– А где душ?
– Возле вахты. На этаже только умывальня и туалет.
Душ! Я ожидала увидеть ряды кабинок и сияющий кафель… Кабинок оказалось всего две, грязный пол был залит вековечными лужами и воняло протухшей рыбой. Меня едва не стошнило.
После омовения тепловатой мутной водичкой, с полотенцами на головах, вернулись мы в комнату. На вкус вода тоже была отвратительной: в ней явственно ощущался песок. Сестра предупредила, что пьют здесь только кипяченную.
– А помнишь, как в Грозном… – начала я и умолкла.
– Вода там вкусная, – согласилась Вера. – Но по дому я не скучаю. И ты скоро перестанешь.
«Никогда!» – пылко подумала я.
– Ве-ер… по-олчаса… Почему здесь все так блеют?
Сестра усмехнулась:
– Местный говор. Поживешь немного – и ты заблеешь.
«Никогда», – снова подумала я, но уже не так уверенно.
Очень тянуло лечь. Вера сжалилась:
– Сегодня ты моя гостья.
Я сунула под голову диванный валик и вытянулась, насколько позволял торец шкафа. Ноги гудели, плечи ломило от сумок. «Неужели я в Самаре? Это не сон?..».
– Тебе нравятся фотообои? – спросила Вера, ловко раздевая ножом картофелины.
– Очень.
– Сможешь найти бригантину?
– Что? – удивилась я.
На снимке были скалы и вода.
– Бригантину видят не все, – загадочно продолжала Вера. – Для этого надо иметь не только воображение, но и желание увидеть. Она вот-вот появится из-за той скалы…
Я завороженно смотрела на стену. Синие волны. Белая пена. Голые скалы. А вдруг?..
Ночью в поезде я плакалась сестре, что некрасива. «Неправда, – сказала Вера. – У тебя красивая улыбка и чудесные волосы». – «Ну да, – уныло согласилась я. – Как у лошади: зубы и грива…». Сейчас, водя щеткой по своей гриве, я подумала, что сестра не так уж неправа. Шмотки на мне ужасные, а еще я сутулюсь, но я вовсе не безнадежна! Если бы не эти тоскливые, недоверчивые глаза беглянки из концлагеря… Я могу шутить, улыбаться, но глаза мои остаются печальными. Алексин держит меня мертвой хваткой, как краб, которого оторвали и выкинули, а клешня осталась…