Пристрастие Анисимова к выпивке было, что называется, секретом Полишинеля. Ходил слушок, что прикладываться он начал еще в школе. Сейчас ему было двадцать девять, а смотрелся он на все сорок. Чтобы оправдаться, говорил: чрезмерные физические нагрузки преждевременно изнашивают и старят человека. Доля истины в этом была, но партнеры по «Авроре» доподлинно знали: Анисимова старит не спорт, а кое-что иное.

Вопреки запретам, он проносил на тренировки и даже на матчи пузырь-другой пивка, а то и водочку. Припрятывал у себя в сумке и, выгадав момент, пригублял. Удивительно, но это почти не сказывалось на хоккейных кондициях. Он был, по его собственному утверждению, двужильным. Пьяный ли, трезвый, одинаково остервенело бросался за шайбой и раздавал соперникам увесистые оплеухи.

Но сейчас он будто свихнулся. Наступал на Касаткина с бутылочной «розочкой» в руке и с явным намерением если не убить, то изувечить.

Он наступал, а Алексей пятился. Было уже не до показной храбрости – от психопатов лучше держаться подальше. В подвздошье, там, куда метила разбитая бутылка, саднило и жгло, точно зазубренное стекло уже вонзилось в плоть, пропороло ее и оттуда, из сплетения мышц и капилляров течет горячая кровь.

– Эй! Это что за танцы с бубном?

Фомичев! Откуда он взялся?

Анисимов сбился с шага, и Касаткин воспользовался этим, чтобы отдалиться на относительно безопасное расстояние. Но бежать не стал. При Фомичеве это было бы совсем плохо.

– Чего ему надо? – спросил Денис и деловито, без суеты подобрал с земли обломок кирпича.

– Пес его знает… Отомстить хочет за то, что мы ему навешали.

– Порежу обоих, – выдавил Анисимов.

– Совсем больной… – Фомичев не отступил, подбросил в руке кирпич. – Дернешься – засвечу прямо в лобешник.

Касаткин встал сбоку. Прикинул: как только Анисимов занесет руку для удара, двинуть его в печень. Смачно так, чтобы согнулся в три погибели. А после можно и по шее добавить для верности.

Рукоприкладства не потребовалось. Скрежетнула петлями дверь спорткомплекса, и на изготовившуюся троицу обрушилась колоритная брань Николая Петровича:

– Устрицы иглокожие, селедки пересоленные, чтоб вам кишки вытошнить! Устроили, понимаешь, цирк… А ну разойтись!

Анисимов остановился, швырнул «розочку» под ноги. В его гляделках, уже не сощуренных, а вызывающе распахнутых, читалось: ладно… еще поквитаемся.

Фомичев положил кирпич на поребрик, стряхнул с ладоней пыль.

– Спасибо! – вполголоса, но со всей искренностью поблагодарил его Касаткин.

– Не за что.

Клочков подошел к ним, посмотрел в загривок уходившему Анисимову. Задумчиво поцокал языком, промолвил:

– Да… Это уже никуда не годится…

На следующий день перед тренировкой состоялось собрание команды. Игроки, которые накануне с упоением мутузили друг друга, сидели притихшие, внимали укоризненным словесам Клочкова. Он говорил, что хочет видеть «Аврору» сплоченным коллективом, а она расползается, рвется по швам, как измочаленная ветрами парусина. Свары и склоки разъедают ее изнутри. Как в таких условиях наладить игру?

Они безмолвствовали, кто-то кивал в знак согласия, кто-то, как тот же Анисимов, истуканствовал с каменным лицом. Касаткин ждал, что Петрович возьмется разбирать вчерашнюю драку на льду, а может, и до уличного инцидента доберется, что было бы совсем нежелательно. Но Клочков конкретики касаться не стал, лишь пристыдил «стариков» за то, что третируют молодежь. Резюмировал с неподдельной горечью:

– Не бывало такого раньше. Поддерживать надо молодых, помогать, а вы… Только о себе думаете, налимы ушастые…

Эта сентенция относилась непосредственно к «старикам», и, произнося ее, Николай Петрович буравил черными зрачками распухшую физию Анисимова. Но тот и бровью не повел, притворился непонятливым. Его наглая невозмутимость лишила Клочкова терпения, он оборвал свои рассуждения на тему коллективизма и перешел к деловой части. Сухо, без традиционных ругательных загибов, выдал: