Каким бы образом ни двигался анализ идеологии, он рано или поздно подводит к необходимости обозначить мировоззренческую рамку, ограничивающую интерпретации идеологических явлений. Одна из самых общих рамок была задана еще на заре европейской философии учением Платона об идеях. К этому учению восходят многочисленные методологические интерпретации процесса познания как припоминания. Но каждое использование платонизма в качестве методологического основания при последовательном его развитии выводит теорию познания за границы познания мира вещей и к познанию мира души и духа.
В Новое время И. Кант для спасения объективности познания вынужден был ввести в состав трансцендентальной диалектики учение об идеях. С точки зрения «чистого разума» это был единственный шанс сохранить в неприкосновенности научную истину и одновременно спасти согласованность познания с эмпирическими объектами, не рассматривая это согласование как универсальный критерий истины. Но на этом пути рано или поздно появляется проблема, порождаемая учением об идеях. Чтобы не оказаться «вне юрисдикции» научного познания, исследователь должен обнаружить универсальный принцип. Методологическое содержание этого принципа Г. Лукач разъясняет следующим образом: этот принцип, «с одной стороны, соединяет мышление с предметами мира идей, с другой – с предметами эмпирического наличного бытия…»[95]. Поиск такого универсального методологического принципа иллюзорен сам по себе, он приводит лишь к тому, что мы получаем удвоение или утроение проблемы. Это наслоение проблем является симптомом того, что для вещного сознания дуализм мышления и бытия непреодолим, но одновременно этот дуализм является «движущим мотивом всякой концепции, родственной учению об идеях»[96].
Гегелевский принцип тождества бытия и мышления раскрывается как свободное отчуждение абсолютной идеи в природу и обратное восстановление ее содержания в качестве духа мировой истории. Г. В. Ф. Гегель, выстраивая свою философскую систему вокруг триады «абсолютная идея – природа – дух», трактует познание природы и вещей как припоминание духовности. В познании-припоминании немецкий философ обнаруживает самодостаточность человека как способного познать истину, поскольку истина заключена в нем самом, и дело лишь в том, чтобы довести ее до сознания.
Но если изначально истинное познание не может не быть самопознанием человека, то каким образом можно обнаружить тождество познания и самопознания в ситуации отчуждения, где человек противостоит бесчеловечным результатам овеществления? Познание индивида в ситуации отчуждения развертывается postfestum, когда сам человек и созданный его руками мир уже постигнуты как принципиально противостоящие друг другу. В системах классической немецкой философии в этом пункте вступает в игру метафизика – «чтобы как-либо вновь соединить посредством явных или скрытых мифологических опосредствований мышление и бытие, чья разделенность не только образует исходный пункт “чистого” мышления, но всегда должна быть – вольно или невольно – сохранена в неприкосновенности»[97]. В этом сохранении реальной разделенности человека и мира под прикрытием метафизического соединения мышления и бытия заключается главный механизм всех идеологических построений, вытекающих из гегелевской спекулятивной диалектики. Положение совершенно не меняется, когда мышление начинают объяснять, исходя из наличного эмпирического бытия. В обоих случаях мы имеем дело с мышлением, абстрагирующимся от действительного человека и действительного бытия, т. е. берущее их как абстракции. В любом случае, как полагает Г. Лукач, «сохраняется прежнее, косное противостояние мышления и бытия, поскольку они остаются неизменными в их собственной структуре и в структуре их отношений друг с другом, постольку концепция, в соответствии с которой мышление есть продукт мозга и поэтому согласуется с предметами эмпирии, является той же самой мифологией, что и учение о познании как припоминании или учение об идеях»