Амели отмахнулась:

— А ну его! У меня посерьезнее заботы. Я с утра расходную книгу чернилами залила — прибор на столе опрокинула. Хотела посмотреть, сколько мне денег в этот месяц отец положил. Каждый месяц все меньше и меньше, будто мне и не надо совсем.

Эн нахмурилась:

— Зачем?

— У Марты-буфетчицы завезли мускатный орех из Габарда и ваниль с Ваарских островов. Хотела попросить отложить для меня. Сама понимаешь…

Единственное, что могло по-настоящему увлечь Амели — это тесто. Она могла часами умирать от духоты в жаркой кухне у самой печи ради румяного пирога или маленьких пузатых заварных пирожных. То и дело чуть-чуть отодвигать заслонку и наблюдать в пышущую щель, как тесто поднимается и румянится в красных отсветах тлеющих углей. Печево не «доживало» и до вечера — редко не удавалось: лишь отец был недоволен — слишком затратно. Ел и бранился. Говорил, что больше ни лура на баловство не даст. Хоть и получалось лучше, чем у многих. И матушка признавала. Амели даже просила отца попробовать печь на продажу, но он решительно запретил: не к лицу дворянам заниматься торговлей, как бы тяжело не было. Тем более, выполнять работу обслуги. Кухарки! Ну-ну… дворянство лишь на бумажке, зато условности — во всей красе. Ну ладно… Амели всегда нравилось думать, что она не простолюдинка, в то время как Эн — всего лишь дочь галантерейщика. Приятное, но бесполезное превосходство. Теперь не светила ни ваарская ваниль, ни габардский мускат. Месячное довольство тоже не светило.

— И что теперь будет? — Эн нервно теребила пальцы. — Выпорет?

Амели сосредоточенно поджала губы:

— Пусть попробует. Я уже девица на выданье — пороть не пристало.Отец Олаф так и говорит. Разве что в чулане запрут. Пусть теперь сестры розог боятся.

— И не жалко тебе их?

Жалко, не жалко… Эн никогда не лупили — ее просто не за что. Послушная молчаливая тихоня. А если и случалось что — так Амели была виновата. Ее и секли за двоих. Отец сокрушался, что толку из дочери не выйдет, а мать и вовсе впадала в отчаяние, утверждая, что строптивая дочь — расплата за грехи.

Амели пожала плечами:

— Отец считает, что это необходимая воспитательная мера. Знаешь, что он как-то сказал?

— Что?

— Что когда у меня появится муж, он тоже будет иметь право поколачивать меня, если я в чем-то провинилась. Все намекает на мой характер. Называет несносной. Якобы это пользительно и богоугодно. И отец Олаф, знай, поддакивает! Ну-ну… Когда-то в детстве я подсмотрела, как матушка отцу в кухне медным черпаком аккурат по голове заехала. Они тогда о чем-то сильно ругались. Видно, тоже весьма пользительно было.

Эн серьезно покачала головой:

— Нельзя так. В тебе совсем почтения нет. Он твой отец. Он мужчина. Благодетель. Тут только виниться и терпеть.

— Виниться — повинюсь, если есть за что. Но терпеть… Я вообще все в толк не возьму: с чего это вдруг решили, будто отцы и мужья всегда над нами главные?

Эн пожала плечами:

— Так уж повелось. Они умнее. Они сильнее. У них все права.

Последнее, увы, верно — ничего не поделаешь. И Конклав, и церковники — все на их стороне.

Когда неспешно вышли на Хлебную площадь, часы на башне смотрителя пробили пять. Эн попрощалась и заторопилась домой, к свадебным хлопотам. Амели еще долго расхаживала по улицам, делая вид, что куда-то спешит, потому что девице не престало слоняться одной без дела. Бродила, смотрела по сторонам. Все время чудилось, что в толпе вот-вот покажутся синие глаза. Ох, и глаза — внутри все перевернули. Даже при одной только мысли кровь расходилась, а тело наполнялось какой-то приятной ломотой. Вот бы такого мужа — задохнуться от счастья можно. Тут с одного только взгляда так полюбишь, что сердце остановится. Ведь можно помечтать? Узнать бы кто такой, где остановился. Хотя бы просто имя. У него должно быть прекрасное звучное имя, которое перекатывается на языке, как леденец. И хранить, как детский секрет. Девчонкой Амели часто делала секретики. Подбирала всякую ерунду, накрывала битым стеклышком и присыпала землей. Оставалось лишь протереть пальцем круглое окошечко и заглянуть.